Вообрази себе картину - Джозеф Хеллер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вашей Милости смиренный и преданный слуга
Рембрандт
Распоряжение о платеже последовало немедленно, но Рембрандт об этом не знал и денег не получил, поскольку главный казначей с присущим всем главным казначеям инстинктивным стремлением попридержать чужие денежки лживо уведомил его, что будто бы счет, с коего должны поступить деньги, покамест не полон.
Рембрандт провел лихорадочное расследование и установил истину.
Интересно сравнить «Седьмое послание» Платона с седьмым письмом Рембрандта. Оба писаны раздраженным тоном, многословны и исполнены своекорыстия. Впрочем, письмо Рембрандта выглядит как напоминание и жалоба попрошайки:
Мой Господин,
Мой благородный Господин, не без колебаний решаюсь я побеспокоить Вас моим письмом и делаю это по причине сказанного мне контролером… которому я пожаловался на задержку моего платежа… И как таково есть истинное положение дел, я прошу моего доброго Господина, чтобы распоряжение было подготовлено без проволочек, дабы я смог наконец получить заслуженные мною 1244 гульдена, я же всегда готов буду отплатить за это Вашей Милости почтительными услугами и доказательствами дружбы. На этом я сердечно прощаюсь с моим Господином и выражаю надежду, что Бог на долгие годы сохранит здоровье Вашей Милости и всячески Вас благословит. Аминь.
Вашей Милости смиренный и искренне любящий слуга
Рембрандт
Я живу на Бринен Амстель в кондитерской.
Следует сказать, что Рембрандтово седьмое в отличие от «Седьмого» Платона — то действительно письмо, тогда как Платоново «Послание» представляет собой тщеславное сочинение, написанное для публикации и имеющее целью представить автора в чрезвычайно выгодном свете как современным читателям, так и последующим поколениям вроде нашего.
Рембрандт получил свои деньги. Кстати, это последнее из известных нам свидетельств общения между ним и Хейгенсом, хотя Рембрандт прожил еще тридцать лет, а Хейгенс ухитрился перевалить за девяносто, оставив множество дневников.
В июле 1640-го Саския родила еще одну дочь, скончавшуюся в следующем месяце, а на тринадцатый день того месяца, в который она умерла, Рембрандт назначил поверенного для контроля за наследством, полученным Саскией от тетки, умершей шесть лет назад.
В сентябре 1641-го родился Титус.
Девять месяцев спустя умерла Саския.
Назвав в завещании, написанном за несколько дней до кончины, единственным наследником Титуса, Саския назначила Рембрандта единственным его опекуном и предоставила ему право пользоваться доходами от ее собственности при условии, что он станет нести расходы по воспитанию Титуса, и до тех пор, пока он не женится вторично.
Рембрандт не женился, что могла бы засвидетельствовать Гертджи Диркс. В 1649 году она подала на него в суд за нарушение обещания жениться, жалуясь, что
ответчик дал устное обещание жениться на ней и подарил ей кольцо в залог сего. Сверх того, он спал с ней более нежели один раз. А потому она требует, чтобы он женился на ней или как-то иначе ее обеспечил.
Письменный ответ Рембрандта, хоть он наверняка и составлен при участии его поверенного, выглядит скорее презрительным, чем примирительным:
Ответчик отрицает, что обещал жениться на истице, и сверх того заявляет, что он не обязан признавать, будто спал с нею. Истица сама подняла этот вопрос и сама обязана предъявить доказательства.
Судьи не приняли целиком ни сторону истицы, ни сторону ответчика: они обязали Рембрандта выплачивать ежегодно двести гульденов на ее содержание, однако не приказали ему жениться на ней.
Две сотни гульденов в сорок раз превышали сумму, которую предложил он сам.
В апреле 1650 года Гертджи предоставила своему брату права на ведение всех ее дел. А в июле брат Гертджи стакнулся с Рембрандтом, дабы упечь ее в исправительное заведение в Гауде. Проделано это было так сноровисто, что друзья Гертджи не знали, куда она подевалась, до тех пор, пока Рембрандт не перестарался, попробовав получить у них показания, которые позволили бы продержать там Гертджи по меньшей мере двенадцать лет.
Гертджи выпустили через пять лет, в конце 1655-го, когда Рембрандт отчаянно пытался предотвратить свое банкротство.
В 1655-м и 1656-м, когда столь многое угнетало его, Рембрандт тем не менее нашел время для того, чтобы сделать попытку снова упрятать Гертджи в сумасшедший дом; для того, чтобы добиться задержания ее брата, не желавшего отдать долг в сто сорок гульденов; для того, чтобы убедить Титуса подписать завещание; и для того, чтобы закончить «Урок анатомии доктора Яна Деймана», «Иакова, благословляющего сыновей Иосифа», «Христа и самаритянку», «Титуса за своим столом», «Читающего Титуса», «Читающую старуху», «Купающуюся Хендрикье», «Хендрикье у открытой двери», два полотна, на которых жена Потифара обвиняет Иосифа; два портрета Александра (это не те, что пошли дону Антонио) и еще одно полотно, являющееся, возможно, осознанной попыткой символического автопортрета, — «Убитый вол»; и это не считая куда большего числа рисунков и офортов, чем требуется нам для демонстрации того, что напасти, обрушившиеся на Рембрандта в эти бедственные годы, сказались на его артистической плодовитости столь же мало, сколь и на недобросовестности его обращения с деньгами и на безобразном обхождении с другими людьми.
«Аристотель» был заказан Рембрандту в 1653 году и завершен в 1654-м, литературная же его продукция за 1653 год состоит в основном из подписей под документами о займе денег и взыскании долгов.
Между январем и мартом 1653-го он подписал долговую расписку на 4180 гульденов, занятых у очень важного официального лица Корнелиуса Витсена, со временем получившего все свои деньги обратно, беспроцентную долговую расписку на 1000 гульденов, занятых у Яна Сикса, получившего назад лишь часть своих денег, продав эту расписку со скидкой, и расписку на 4200 гульденов, занятых под пять процентов у знакомого, Исаака ван Хеертсбека, никаких своих денег назад не получившего.
Дважды за этот год он подписывал и поручения о взыскании долгов, а также расписался на картине «Аристотель, размышляющий над бюстом Гомера». Рембрандт — первый известный нам голландский художник, который подписывал свои работы одним только именем.
В июне следующего года, как раз когда «Аристотеля» упаковывали для переезда в Сицилию, Хендрикье Стоффелс, беременная на пятом месяце, получила вызов в консисторию кальвинистской церкви Амстердама, где ей предстояло защитить себя от обвинений в блудодейном сожительстве с живописцем Рембрандтом.
Рембрандт тоже получил вызов. Он его выбросил.
Он не принадлежал ни к этой церкви, ни к какой-либо другой.
Хендрикье принадлежала.
— И ты позволишь мне пойти туда одной? — спросила она при забиваемом в клеть Аристотеле в качестве свидетеля.
— А я им, похоже, не очень и нужен, — ответил Рембрандт. Они же ничего не пишут о его блудодейном сожительстве с нею, заметил он. — Да и сделать тебе они ничего не смогут.
Разве что от церкви отлучат.
В церковных записях значится, что она «запятнала себя прелюбодейством с Рембрандтом», что ей было предписано покаяние и что ее отлучили от причащения Господу.
Через три месяца она родила дочь, Корнелию.
В общем и целом Аристотель так и не поколебался в своем отрицательном отношении к Рембрандту как к человеку, преклоняясь перед Рембрандтом-художником, сохраняя как сокровище свои золотые украшения и изумляясь Рембрандтову мастерству в использовании наслоений красок и лаков и волшебному разнообразию присущих его кисти оттенков красного, коричневого и черного в приглушенной цветовой палитре, в которой ему не было равных.
Посетители музея Метрополитен, приезжающие из дальней дали, чтобы полюбоваться Аристотелем, размышляющим над бюстом Гомера, и поныне продолжают шептать ему похвалы. Тем не менее Аристотель впадает во все более мрачную подавленность, ибо замечает, что они уже не сбегаются к нему толпами, столь же многочисленными и восторженными, как поначалу. Он хандрит. Гордость его уязвлена, крупные музеи, в которых шедевры, какими бы они там ни были, попадаются на каждом шагу, больше не кажутся ему удачным местом для размещения полотен столь высокого качества, как у его собственного. Теперь на лице Аристотеля нередко появляется такое выражение, будто он вот-вот расплачется. Он считает, что его недооценивают.
Он часто тешит себя надеждой, что его кто-нибудь украдет.
Относительно же года, в котором Хендрикье отлучили от причастия, у нас имеется свидетельство женщины по имени Трийн Якобс, подруги Гертджи, о словах, услышанных ею от Рембрандта, когда она сказала ему, что едет в Гауду — попытаться вызволить Гертджи.
— Не советую, — сказал он, по клятвенному заверению Трийн Якобс, а затем выставил в ее сторону палец и с угрозой добавил: — Ты можешь пожалеть об этой поездке.