Мертвые воспоминания - Ирина Родионова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Про Колю одноклассница ничего не слышала, зато взглянула так, будто Маша встала перед ней, прорвала пальцами кожу и раздвинула ребра — загляни, мол, что у меня внутри. Больше вопросов Маша не задавала.
Выяснила немного о Колиной семье: сестренка как и прежде ходила в садик, мать работала в разливной пивнухе, а это значит, что переехать они никуда не могли. Вряд ли Коля сделал бы это один — в графе «отец» в школьном журнале у него стоял жирный прочерк.
В конце концов один из Машиных одноклассников с родителями добрался до кладбища — недавно у него умерла бабушка, и надо было подсыпать земли на зиму, чтобы могила не провалилась. Одноклассник заметил неподалеку свежий бело-золотистый крест, возвышающийся над остальными могилами, словно ангел с нарисованными крыльями. Венки густо укрывали землю и снег, пряталась в пластиковых венчиках выцветшая фотография, а на табличке блестело Колино имя.
Даже если Маша и не играла бы в детектива, этой новостью ее наверняка бы сшибло с ног — оба класса гудели так, что эхом отзывалось в коморке у поварих или в подвале, заваленном списанными партами и коричневыми досками. Маша не вмешивалась, только чутко слушала, ощущая себя слоном с огромными ушами-локаторами. Версии строились самые разные, одна другой кровавей, жадные слушки мелькали то тут, то там, на время все забыли и про карантин, и про учебу, и про влюбленности — остался только силуэт сгорбленно-рыжего Коли и его высокий белый крест.
— Хватит вам, — не выдержала Машина классная руководительница, закатывая глаза в приступе нервного тика. — Да, в параллели у вас умер мальчик, царствие ему небесное. Сердечный приступ, клапан митральный у него плохенький был, с детства лечили, наблюдали, но не спасли. Может, перед экзаменами волновался сильно, я столько раз повторяю — пересдать ЕГЭ на другой год вы сможете, а вот из петли, в случае чего… Не надо мне, в общем, такого. Плохо вам — топайте к психологу или к врачу, а то вся школа на ушах, первоклашки шепчутся, господи, прости наши души грешные.
Классная, проговаривая все это, хрустела тонкими, испачканными в мелу пальцами и смотрела то в сторону, то на облезлый потолок, то в окно, лишь бы не на своих подопечных. Маша попыталась поймать ее — глазки под толстыми учительскими линзами выглядели крошечными и беззащитными. Маша снова не поверила ей.
А потом слухи разом перестали крутиться вокруг расчлененки, убийства из-за материнских долгов в пивнухе или донорства органов, и сошлись на единственной версии, пересказанной столько раз, что Маша чутьем поняла — это правда.
Коля повесился.
Никто не знал, почему, и слухи стремительно потекли в эту сторону, но Маша понимала, что поиски ее зашли в тупик, до правды уже не докопаешься. Может, он был бесконечно одиноким, страдал без отца или ревновал мать к младшей сестре. Может, близкое окончание школы пугало его сильнее, чем Машу: экзамены, поступление и взрослая жизнь, где не было бы помощи от Оксаны и надо было решать все самой… Может, он уже пристрастился к выпивке или чему покрепче, такое тоже бывало.
А может…
Только вот мысль о том, что человека далекого и по сути незнакомого, пусть и ходил он, растрепанный и рыжий, по тем же школьным коридорам, больше нет, ударила неожиданно хлестко. Вечерами Маша рано уходила в спальню, ложилась на кровать и рассматривала комнату, заполненную тьмой и бледными тенями. Был себе человек, покупал пирожные-корзинки в столовой, получал тройки или пятерки, а потом повесился. И нет его, и больше никогда не будет.
Маша даже зашла в ту самую пивнуху, где работала его мать — обычная женщина с тяжелым набрякшим подбородком, облезлым носом и ловкими руками. Она выслушала сбивчивую Машину просьбу взвесить сто грамм сушеных кальмаров, отдернула пуховый свитер и сделала все так быстро, что Маша не успела ее толком разглядеть. Никакой печати горя на лице, никаких черных, запавших глаз — может, она не сильно плакала по единственному сыну, или хорошо держалась, или не раскисала ради дочери. Маша и тут не смогла ничего понять — глупо было надеяться, что она припрется и прочтет чужую женщину с первого полувзгляда, поймет ее боль, сможет найти нужные слова.
Лезть с расспросами Маша просто физически не смогла бы, а поэтому поблагодарила, взяла кулек с кальмарами и вышла на безлюдную улицу. Со скрипом качались железные листы на крыше, деревья отбивались друг от друга голыми ветвями, ветер пах снегом, стояла чернота.
Маша поежилась и выбросила пакетик в ближайшую урну.
Операция Сафара прошла хорошо, и кто-то из волонтеров — может, Галка или добросердечная Дана, — даже съездил к нему, прислал в общий чат фото серой больничной стены с горящими желто-белыми окнами. Сафар стоял в одном из них, улыбался и махал рукой, будто ему не вскрывали грудную клетку, не давали наркоз, будто вырвали зуб и отпустили до дома. Маша перевела немного из карманных денег в общий сбор — никакой помощи Сафар, конечно, не принял бы, но апельсинам и персиковому соку обрадовался, а палкой индюшачьей ветчины потрясал так, будто бы был охотником, а это — его желанная добыча.
Маша до сухости в горле переживала за него — когда шла операция, был урок русского языка, и Маша поняла почти с ужасом, что разучилась писать. Ручка в нерешительности царапала тетрадную разлиновку, Маша обгрызала с губы мертвую кожицу, а голос у доски казался далеким и гулким, как из бетонной трубы. Юля-моль не обращала на Машу внимания, как и все вокруг, но сегодня это было благом. Едва очнувшись от наркоза и не попадая пальцами по кнопкам, Сафар написал волонтерам: «Живв. Рад».
И Маша снова вспомнила, как пишутся буквы, и торопливо переписала с доски все до последней запятой, пока не вытерли тряпкой, не уничтожили, не превратили во влажную меловую пыль. На тетради остались мокрые отпечатки ее ладоней.
Пока она беспокоилась за Сафара, умер Коля. Осталась в Машиной памяти только буйная шевелюра, рассыпанные по щекам крупинки веснушек и худые плечи. Даже голоса не было — она не слышала, как он разговаривал хоть с кем-нибудь, а, может, просто раньше не обращала на это внимания.
Это была первая смерть, с которой взрослая Маша столкнулась не лицом даже, так, по загривку пробежалось дыхание, но
