Мертвые воспоминания - Ирина Родионова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Здесь все было по-другому. Маша не видела, как Коля болтался в петле, не помнила выражения его лица, и даже крест, золотисто-белый, стоял на далеком кладбище невидимым, нереальным для Маши, а она поднималась по ступенькам на третий этаж, к кабинету русского, и застывала, схватившись за перила.
Несколько месяцев назад за эти же перила мог держаться и Коля.
Она находила рыжие волосы на подоконниках, которые технички часто «забывали» протереть во время уборки; она будто бы слышала шарканье Колиных шагов (конечно, это был другой человек) или вспоминала, как он дергал куртку с крючка, и Маше казалось, что такими рывками он рано или поздно оборвет петлю. Что подумывала вообще подойти к нему, такому же тихому, одинокому, как и она сама, а теперь он лежит в гробу и через пару лет превратится в белые хрупкие кости.
Мысль эта пугала, завораживала. Сколько бы Маша не ездила по зову Виталия Павловича, ей как-то не думалось, что рано или поздно умрут и папа, и Оксана, и даже моль-одноклассница Юля умрет, а потом (или даже до всего этого) умрет и сама Маша. Если рыжий Коля из параллельного класса смог оборвать свою жизнь, значит, все они смертны. Смертна и Маша.
И родительская смерть из детства, почти стертая, тупая и привычная, вдруг выросла до размеров отсыпной шлаковой горы за городом, на ее вершине мелькали капли ярко-желтых самосвалов, Машиных беспрерывных мыслей. Она стояла рядом со смертью и видела ее в каждом вокруг.
Еще и Галкина мать… Маше она была незнакома, но теперь ее смерть присоединилась к смерти Колиной, а еще одна смерть по пятам ходила за Сафаром, и Маше, быть может, совсем скоро пришлось бы пережить ее на себе, хоть человек-улыбка и не мог умереть, и не должен был…
Хотелось закричать. Маша, потрясенная, впервые выглянула в реальность, лишенную Оксаниной защиты и папиного успокаивающего голоса. А тут еще и Сахарок сорвался с цепи.
И Маша поняла, что все. Край.
Когда папа был дома, они вдвоем учились ставить уколы — на инспекцию приезжала Стасова тетка, крепко хватала Сахарка, отщипывала кожную складку и вгоняла лекарство. Сахарок орал и брыкался, но, туго перемотанный полотенцем, так и не мог отомстить. Обижался, улетал под кровать и сутками не показывался оттуда, даже еду не брал. Маша потом ползала под этой самой кроватью с чашкой теплой воды и проклинала мечту стать взрослой и самостоятельной.
В первый день вместе с теткой приехал и сам Стас в отглаженной рубашке и свежих джинсах, причесанный, хмурый. Маша металась от Сахарка к Стасову гладко выбритому подбородку, а папа отмахивался от советов:
— Да понятно, не маленькие же.
Но уколы превращались в битву: Сахарок орал и чернел огромными глазищами, то папа, то Маша не могли удержать его ни руками, ни с помощью бедер, пока инсулиновые иглы спокойно прорывали тонкую кошачью кожу. Сахарок разодрал все предплечья, искасал все пальцы и визжал каждый раз с таким отчаянием, будто вот-вот умрет, и Маша то боялась этого, то хотела со стыдом, то просто плакала.
Стас сунул ей записку со своим номером, как было принято раньше, еще до мобильников, и это показалось на удивление романтичным. Внутри Маши в последние дни бушевало столько совершенно разных чувств, что она давно не понимала себя.
— Погулять сходим? — спросил Стас и, не дожидаясь ответа, губами прижался к ее виску. Губы у него были теплые и чуть шершавые, как Сахаркова лысина, и Маша замерла, задохнулась, зажмурилась, и долго стояла так, сжимая записку в кулаке.
Сахарок снова завизжал, и Маша вернулась в вонючую, как бы она не мыла и не чистила, квартиру. Уколы и витамины, удочки-игрушки, мышки из кошачьей мяты — Маша делала все, чтобы подлечить его и подружиться, но Сахарок не давался. Она все еще помнила, как кот мурчал Анне Ильиничне, и снова плакала из-за этого. Рева-корова. Нытик. Безвольная…
Этот ряд Маша продолжала до бесконечности.
А потом папа уехал, и Маше пришлось самой ставить уколы, давать Сахарку толченые таблетки и добавки, отсыпать нужную граммовку корма, и Маша думала, что главное войти в привычку, но легче не становилось. Кот оброс болячками, из которых сочилась мутная жидкость, раздирал присохшие корочки до крови, а по ночам протяжно орал из-под кровати, никому не давая поспать.
Старый лоток, лоток новый и лоток специальный, на который Маша потратила столько накопленных денег, что жаль было даже вспоминать, он не признавал принципиально. Прибавить к этому ежеутреннюю уборку и мытье ковров, незаживающие кисти с тонкими, бордово-черными царапинами, добавить темнеющий Оксанин взгляд и вечное молчание, которое было самым красноречивым…
А потом Сахарок понял, что этого недостаточно, и принялся драть мебель. Маша бегала за ним с криком из угла в угол, швыряла мягкими подушками, замахивалась тапкой — кот смотрел на нее с ненавистью, выгибался дугой и шипел, но продолжал раздирать когтями то кресло, то обои, то мягкие подлокотники. Рвалась ткань, торчали истрепанные нитки, отовсюду лез поролон, а Маша скупала новые когтеточки и расставляла их по опасным местам. Сахарок опрокидывал стойки, чтобы не мешались, и полосовал диван до крови — подкладка у него оказалась ало-красная, с багряной нитью, и Маша думала, что дивану больно.
Оксана подчеркнуто не вмешивалась — Маша ведь доказывала, что это ее кот и ее ответственность, пусть теперь и разбирается. Долго стояла над продольными рваными ранами на обоях, разглядывала, будто рассчитывая, что под взглядом они затянутся, зарубцуются, а Маша от стыда боялась поднять взгляд. Она читала статьи зоопсихологов, она пыталась и криком, и шлепками, и лаской, что она только не делала.
Не работало.
Не помогало.
И когда Маша, отчаявшись, вдруг поняла, что сидит посреди комнаты на полу, задыхается от рыданий и выдирает из
