Хирург - Юлий Крелин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мишкин думал о том, что Володька говорит приблизительно то же, что, и смеясь и не думая, сказала Наташа, он бы еще добавил что-нибудь о пренебрежении.
Мишкин. Хватит трепаться. Работать надо. Агейкин прав. Порядка нет, и пора об этом подумать. А у тебя новая квартира на сносях, вот ты и про шлямбур вспомнила, наверное. Будем работать, а не трепаться – будет порядок. Я пойду к этому, кто ждет. – И вышел.
– Над тобой я смеюсь, Лев Павлович, на сестер орешь вот, порядок требуешь, они плачут, а ты что требовал полгода назад, то и сейчас остается. А он не кричит, но его, так сказать, поправки принимают. Он работает, а тогда все можно, даже но ругаться.
Вошел Мишкин, положил на стол коробку шоколадных конфет.
– Губанов приходил. Принес пакет – я его посылаю, говорю, зачем вы это, а он мне так проникновенно: «Доктор, ей-Богу, похоронить меня было бы дороже». Против такого резона что я могу возразить. И вот вам результат: конфеты и коньяк. Конфеты ешьте. А коньяк пойдет ко мне в кабинет. – Ушел.
Мишкин медленно шел по коридору к кабинету: «Конечно, все это самодовольство. Даже то, что я готов себя прооперировать по своей же методике в доказательство, – не подвижничество, не жертвенность, а просто самодовольство. Просто я придаю слишком большое значение себе и своим делам и слишком верю в свои дела. Так, конечно, можно обмануть всех, даже себя. О себе-то всегда сам думаешь комплиментарно. Только дети истинный показатель, кто ты есть или был. Дети выросли пустыми, – значит, и ты был пустота. Если ты человек – дети будут людьми. Фу, запутался».
– Ну, отцы суетные, коньяк в клюве принес. Володя. Это ж прекрасно! А откуда?
Мишкин. Знакомый Нины один. Силы отнял у нас. Все время кому-то ей надо помочь.
Володя. Так открывай срочно. У меня закуска из утренней каши манной осталась. Чистый пудинг по консистенции.
Мишкин. Как поется в песне: «Вот поженимся, тады». Нельзя. И не то что произойдет несчастье или осложнение, но порядок должен быть. Никому нельзя – и тебе.
Филипп. Хватит, он уже один раз здесь был пьян.
Мишкин. Да и я на территории больницы никогда не пью. От греха подальше.
Володька. Ну это да. Уважаю, Мишкин, и ценю. Продолжай работать.
Мишкин. Как ты мне тут надоел. Ну чего ерничаешь!
Володя. Ты-то мне надоел и вовсе в жизни всей.
Филипп. А вы мне оба. Порознь еще ничего, а вместе – хоть святых выноси.
Мишкин. Пойдем. До завтра. Скоро Танька к тебе придет.
Вышли на улицу.
– Женьк, а как, правда, у Вовки все нормально?
– Вестимо.
– Уж и надоели все эти твои шаблоны. Поговори нормально.
– А может, Вовка и прав.
– Что прав?
– Что самодовольство все это.
– Да он это не говорил.
– Ну мог сказать.
– Когда скажет, тогда и будешь обсуждать.
– И правда, я стесняюсь сделать замечание. Он бы сказал, что стеснительность – самодовольство, боишься в неловкую попасть ситуацию, боишься показать себя не с лучшей стороны.
– Ты много сказал. Всего не пойму, но, наверное, глупость. Давай зайдем в этот буфет. Есть хочу. – Зашли. – А тут можно и по стаканчику сухого. Возьмем?
– Вестимо. Ну, извини.
– Будьте добры, дайте, пожалуйста, два пирожка с мясом и, если не трудно, два стакана рислинга.
Сзади тихий и, наверное, пьяный голос:
– Слово в простоте не скажут: пожалуйста, будьте добры, если не трудно – обнаглели совсем.
Мишкин засмеялся. За столиком сидели два парня и тоже пили вино. Да ведь по виду разве скажешь, что за парни. Обычные, как миллионы вокруг. Мишкин снова засмеялся.
– Ты что смеешься?
– А ты не слыхал?
– Что? Нет. Ничего не слыхал.
– Да так. Слово и дело сошлись, по моему. Пойдем сядем.
ЗАПИСЬ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
– Алло. Это Мишкин говорит. С кем я говорю?.. А, Наталья Максимовна. Наташа, ну как вы там, собираетесь? Приготовили все рисунки? На улице дождик. Возьмите что нибудь рисунки завернуть. Туда-то вы на машине, а вот обратно – можем испортить… Нет. Пожалуй, не волнуюсь… А чего ты волнуешься?.. Ты с кем оттуда поедешь? С Игорем?.. Значит, как договорились: вы берете машину, а там на площади я вас жду.
Мишкин повесил трубку, вошел в комнату. Галя причесывалась.
– Ну ладно тебе. Кончай. Поедем уже.
– Женечка, ну не дергайся. У нас еще много времени. Однако Мишкин, по видимому, все равно нервничал. Он в уме проигрывал все, что ему придется говорить. Когда он докладывал на обществе случай абсолютно ясный – он, конечно, меньше волновался. Там было ясное дело. Эмболия легочной артерии – это смерть. Тут все решается за тебя. Надо использовать все, чтобы попытаться спасти. И он это делал. Он, можно сказать, не был активным участником. Он был ведомым обстоятельствами. Не мог же он просто смотреть, как человек умирает. Кто может на это что нибудь возразить. И выступления в прениях после его сообщения, естественно, носили комплиментарный характер, и лишь некоторые добавляли в крайнем случае: а вот мы, когда тоже… а не лучше ли было бы… и т. д. Но поскольку ни у кого не было успешных удалений эмбола из легочной артерии, то и выступления такого характера переходили тоже в панегирический стиль. Лишь один профессор выступил, что хорошо бы предварительно сделать рентгеноконтрастное исследование легочных сосудов и тогда диагностика была бы абсолютно точной, и привел в пример собственную методику и продемонстрировал снимки. В своем заключительном слове Мишкин и сказал, что показаны очень интересные и хорошие снимки, что очень интересная и хорошая методика, в тех случаях, когда диагноз остается неясным, что в своей дальнейшей работе он, безусловно, если позволят обстоятельства и время, прибегнет к… и так далее и так далее.
Но в тот раз все было ясно. А сейчас он предлагает методику операции, которая должна заменить несколько других, царствующих ныне, которым посвящены не одна диссертация, не одна монография, которые широко рекомендуются практическим хирургам, в том числе и Мишкину, и авторы которых и проповедники которых, профессора, будут сидеть в первых рядах среди членов общества, слушателей Мишкина.
Конечно, будешь нервничать. Кто он такой!
Мишкин молча шел рядом с Галей, и начинались обычные его душевные биения, когда он начинал во всем винить себя и ругать Галю, а это случалось всегда, если что-то происходило в отделении, начиная от украденного кем-то куска торта у больного или книжки у больной до осложнений или смертей после операций. Он начинал метаться и говорить, что это его вина, что он либо не указал, либо недоглядел, либо распустил, либо не сделал. «Я виноват, я виноват», – начинал он довольно бессмысленно и тупо стенать. Марина Васильевна говорила ему в таких случаях: «Прекрати свои истерики. Брось беспрестанно виниться – так же не воспитаешь». А он отвечал, что надо не воспитывать, а учить. «Как же ты их учишь, – говорили ему, – когда ты сам все делаешь, нужно же и для учебы тоже, чтобы все твои сотрудники и помощники работали, ты не должен их подменять». А он как-то переходил на другие рельсы и говорил: «Если я что-то делаю за своих коллег, от санитарки до врача и до жены, – это прежде всего им плохо, потому что я обхожусь без них, я научился обходиться без них, мне прибыло, а у них убыло. Сначала начинаешь обходиться без одного, потом без другого. Сначала без бытовых услуг, а потом и без главных. Становишься самостоятельным и независимым и от любви и от забот». Вот и говори с ним.
Вот и сейчас он шел и думал: «А не зря ли я все это затеял, а не от гордыни ли я все это затеял? Пусть хорошие результаты, пусть мне кажется, что так более надежно и радикально мы убираем все возможные разбросанные в ближайших тканях опухолевые островки, невидимые метастазы, пусть мне кажется, что подобное сшивание кишки более надежно, чем предлагавшееся присутствующими на обществе диссертантами и сценаристами, их книгами и фильмами, – пусть, но если это всего лишь желание выступить от суетности и гордыни – не ждет ли меня возмездие». Все изыски, стенания и поиски прошлой русской литературы поднимались на поверхность его души и бушевали в нем сейчас на улице, как и всегда в отделении.
Проходящая мимо машина обрызгала Галю. Она остановилась привести в порядок чулки, – не идти же в хирургическое общество с заляпанными чулками, когда муж выступает. А он, муж, стал шипеть: «Думай, когда ходишь. Надо идти подальше от края. Думать надо, когда машина идет навстречу».
– Женечка, почему я должна думать об этом? У меня и без этого есть над чем подумать. Ну обрызгали! Подумаешь.
– Может быть, ты и права. И мне, наверное, надо было отойти.
Они подошли к условленному месту, и одновременно подошел больничный микроавтобус, а вернее, крытый микрогрузовик. Впереди сидела Марина Васильевна.
– А вы чего? – по видимому не очень задумываясь над отточенностью формулировок, брякнул Мишкин.
– Ну не негодяй ты, Евгений. Спасибо хоть сказали бы главному врачу. Да и я куда же без вас денусь? На хирургии только и держусь в главных врачах. Без вашей хирургии мне бы уже давно осточертела и работа эта, и должность.