Погоня - Валентин Маслюков

В сущности, думала Лжезолотинка, бросив тревожный взгляд в зеркало, — мысль о предательстве не отразилась на ее прекрасном челе и она отметила это с удовлетворением… в сущности, думала Лжезолотинка, нельзя было не вернуться. Нужно было вернуться в логово умирающего, но опасного паука, потому что Могут, попросту говоря, оборотень Лжевидохин, бывший когда-то Рукосилом, не протянет еще сколько-нибудь долго. Никто из допущенных к Могуту людей в это не верит. В сущности, он давно уже мертв и правит из могилы. Мертвая рука передвигает полки, посылает на казнь смутьянов и приводит в трепет придворных. Мертвая рука тянет из народа жилы и наводит ужас на соседей. Могут пережил самого себя, много раз умер и много раз воскрес, но никто этого не заметил.

Не заметят, как Слования останется без правителя.

У великого государя Могута нет наследников, кроме его принародно венчанной супруги великой государыни и великой княгини Золотинки.

И это — я, думала Зимка, возвращаясь к зеркалу, откуда глядело на нее сухощавое лицо с большими карими глазами. Озаренное золотым пожаром… привычное, уже не чужое лицо. Любовь Юлия к этому телу, к этим глазам, губам, к этой груди… к самым кончикам пальцев — она извивала гибкие, длинные пальцы, опять поражаясь их ловкости — эта любовь к необыкновенному, неповторимому проявлению жизни, которое было Золотинкой, — эта любовь научила Зимку Золотинкой себя и ощущать. Она признала наконец себя и в новом своем обличье, как в новом наряде. Нередко она ловила себя на том, что подражает повадкам и мелким привычкам той Золотинки, которую помнила по Колобжегу. Прислушиваясь к себе с недоверием, она чувствовала, что, осознанно или неосознанно врастая в чужие ухватки, сродняясь с ними, она испытывает временами незнакомые, словно бы даже не удобные душевные движения, которые — трудно было избежать подозрения — хранились где-то в памяти тела… Она становилась Золотинкой не по одному только внешнему своему обличью, по взятым в наследство обстоятельствам жизни, но и по внутреннему душевному ладу. И перемены эти, в действительности которых она все более убеждалась, уже не пугали ее. Что-то невиданное — хорошее — поднималось в душе слабой, но явственной зарей, и Зимка… или Золотинка чувствовала, что нужно еще совсем немного, нужно последнее, небольшое усилие, чтобы позабыть оборотня, позабыть тайное ощущение вины, уязвленного самолюбия, неуверенности и тревоги… Иногда, это трудно было даже понять, она чувствовала что-то пронзительное и подлинное, какую-то небывалую прежде, особую остроту восприятия, способность различать оттенки и постигать противоречия… Шло ли это все от Золотинки, была ли это сама много чего передумавшая, немало перестрадавшая Зимка — это, может быть, еще оставалось вопросом, но, без сомнения, совершенно определенно, — одно уж никак нельзя было отделить от другого — Зимку от Золотинки. И Зимка, Золотинка знала, что никогда, никакой силой не отнять у нее нового ее облика, нового ее существа. Отнять это можно было бы теперь только вместе с жизнью…

Никогда прежде Зимка-Золотинка не понимала происходящего с ней с такой полной… какой-то мучительной и сладостной определенностью, с каким-то восторженным прозрением. Грудь ее волновалась сдержанным, но сильным дыханием.

…И штука в том, — прыгала она возбужденной, лихорадочной мыслью — чтобы подхватить падающую из помертвелых рук Лжевидохина власть прежде, чем она брякнется на мостовую, ставши достоянием первых попавшихся проходимцев. Победит тот, кто окажется в роковой час рядом со властью.

Уже сейчас по всей стране ходят слухи, за которые людям рвут языки — а надо бы уши! — что Могута нет и правят, прикрываясь именем, немногие люди.

Потому-то я и нужна Рукосилу — живое свидетельство мертвой власти, — думала с пронзительной ясностью Зимка. Как опровержение мертвечины… как знак, как обозначение… Красота убедительна. Это нельзя опровергнуть, это сильнее слухов: густые важные брови… свежие, живущие трепетной жизнью губы… блеск в глазах и победное сияние золота… Не опровергнуть. С томительным сладостным вздохом, в лихорадочной какой-то истоме, она огладила грудь и замерла, словно пытаясь постичь, запомнить что-то невероятное, что-то такое, что не дается разуму… Юная и обольстительная.

Невредимая среди ужасов все омертвляющей власти.

Невредимая — это нужно помнить. Нужно думать.

И Могут не торопил свою венчанную, но отставленную от ложа супругу, оставляя ей время для размышлений.

Великую государыню Золотинку разбудили далеко заполночь. В темных пустынных переходах метались огни; тени бежали по лицу государыни и никто не видел, наверное, затаенного в глазах испуга.

Молчаливая стража провела ее через частые уличные решетки, где кольчужники подносили к лицу государыни фонарь, словно это была найденная в подворотне девка, и придирчиво изучали золотую бирку в руках сопровождавшего ее дворянина.

В Большом дворце было так же темно и пусто, как в Малом, сейчас здесь никто не жил, кроме Могута. Мерные шаги стражи глохли, не отзываясь среди переходов и лестниц ни случайным голосом, ни окриком, ни стоном. Стража открыла последнюю дверь, такую тяжелую, что рослый, мордатый латник должен был напрягаться, и когда Лжезолотинка ступила через порог в душную, пропахшую прелыми запахами тела полутьму, дверь тяжело закрылась и тихо напомнил о себе замок. Государыню заперли вместе с супругом.

Две свечи на заставленном всякими склянками столике освещали серую пещеру постели под навесом; червоточиной гляделся на подушках и простынях приподнявшийся старик. Зимка сделала шаг или два, подбирая в уме слова, чтобы сразу его срезать, ибо ночной час, казалось, располагал к хорошей семейной перебранке… когда из полумрака родились тени и кинулись на нее стремглав.

Словно раскаленным прутом ткнуло куда-то под колено сквозь жесткую тяжелую юбку; черная тень — огромная собака! — отскочила так же стремительно, как напала, и глухо столкнулась с другой тенью, что, верно, спасло Зимку от повторного нападения — вялым, неверным голосом старик окликнул собак.

Отлегло… Ибо Зимка, если и не поверила в гибель, то успела все ж таки сообразить, что Лжевидохин бросил ее на растерзание своим ночным зверям.

Это было не так. Окрик подействовал на собак, но они изловчились еще злостно хватить жертву за подол, не столько ткани порвали, сколько сбили с ног женщину, едва не опрокинув ее на пол. Почуяв кровь, они не отступали, скалили зубы и урчали.

— Ну-ну! — промямлил нисколько не взволнованный Лжевидохин. — Ну! Не съели, не хнычь, иди сюда, — продолжал он тем же невыразительным немощным голосом.