Облачный полк - Эдуард Веркин

– А Чапаева помнят.

Саныч задумался.

Мы поднимались к Луке. Никакого указателя, ну, что это Лука. Это могла быть вполне и не Лука, очередная деревня, ничем не отличающаяся от других. По правую сторону от дороги тянулась канава, в ней деревянные бочки разных размеров, поломанные, со ржавыми ободами. Зачем им столько бочек? Чего солить-то? Капусту, может, квасят, или огурцы солят, грибы всякие.

– Про Чапаева кино сняли, – сказал Саныч. – А если бы не сняли, то никто бы и не знал. Ты вот до кино знал про него?

Я не помнил. Нет, кажется.

– Так и бывает. А ведь Чапаев вообще большой герой, а если бы про него кино не сделали, то никто бы и не помнил. Но про всех кино не получится. Даже вспомнить по именам не получится, никакого времени не хватит. Вот и обидно – жил, вроде, человек, а ведь как и не было.

– Я его помнить буду.

Саныч кивнул.

– Я тоже, это да. Но и мы забудем.

Бочки кончились, началась деревня. Народу не видно, как и раньше. Одна улица, вся жизнь вдоль нее, только жизни никакой – нос не кажут. Правильно, чего в такой мороз шастать?

– Запоминается всегда самое хорошее. – Саныч дышал в кулаки. – И самое плохое. Плохого много слишком, и с каждым разом все хуже и хуже. Так что… пришли. Вон тот дом, с лошадью.

– Почему тот?

– Лошадь не прячут. Местные кошек прячут, а тут лошадь. Круглая такая еще. Там они сидят. Пошли, посмотрим.

– Глебов ведь…

– Да ладно.

Дом маленький. Одноэтажный, приземистый, косой, но с наличниками в синюю краску. И с забором. Новенький, из свежего теса, к нему и лошадь привязана. Лошадь славная, на самом деле круглая, сытая. Откуда такой взяться?

– Давай-ка назад, – сказал я. – Если лошадь, то значит, они точно здесь, чего здесь одной лошади делать? В обход надо, нечего время терять.

– Надо посмотреть все равно. Посмотрим… Слушай, если мы повернем, то полицаи сразу заподозрят. Нам нельзя теперь поворачивать, надо мимо пройти как ни в чем не бывало. Как обычно, вроде как мы попрошайки…

Я не стал спорить.

Мы приблизились к косому дому, из-под крыльца выскочила собака: здоровенный черный кобель кинулся к нам, натянул цепь, забрехал.

Печка дымится – в доме живут; в крайнем правом окне занавеска колыхнулась, смотрят. Дрова наколоты, в дровнике, на виду. А сейчас обычно люди дрова дома прячут, дрова в цене.

Лошадь немного испугалась пса, натянула привязь, вышла почти на середину улицы.

– Хорошая, – Саныч протянул руку к лошади, потрепал ее по морде, лошадь потянулась губами. – Хорошая…

Саныч прижался лицом к лошадиной шее, лошадь вращала глазом, Саныч тянул за гриву.

– Хорошая, теплая…

– Пойдем лучше, – я взял Саныча за локоть. – Нечего стоять, увидят…

– Ты потрогай. Она теплая. Теплая ведь!

Я зачем-то потрогал. Действительно теплая, и мне вдруг тоже захотелось ее обнять, такое глупое желание, я раньше никогда животных не любил.

– Хорошая… – шептал Саныч. – Хорошая…

Мне хотелось уйти, бежать отсюда подальше, потому что я уже знал, что сейчас произойдет, знал. Но поздно уже было, дверь в избу отворилась, и на крыльцо вышел дядька. Лет тридцати, в сапогах, в цигейке, домашний человек вроде бы, только автомат под мышкой. Сейчас без оружия даже в нужник не выглядывают.

– Чего надо? – дядька недружелюбно уставился на нас исподлобья. – Отойди от коня! А ну, живо!

Он начал снимать с плеча автомат, в руке у Саныча возник пистолет, не знаю откуда, вдруг, быстро, почти незаметно для глаза. Саныч ничего не сказал, не стал предупреждать, он выстрелил. Пуля попала куда-то в цигейку.

Я подпрыгнул, а лошадь не подпрыгнула, чуть отступила, у нее почти под ухом грохнуло, но она только хвостом всплеснула. Дядька стоял, Саныч выстрелил еще раз, попал уже в шею. Дядька упал. Всё, сошлось.

Саныч осторожно подошел к нему, на цыпочках почти, дотянулся до автомата, забрал себе.

– Вот так, – сказал Саныч. – Вот так, сука…

Он присел перед убитым, перевернул его на спину.

– Фашистская тварь… – Саныч плюнул в лицо мертвому. – Получил… Тварь.

Саныч ударил дядьку ногой, тот пошевелился, как живой, но мертвый, конечно, просто мягкий еще.

– А если…

– Это фашист, – уверенно ответил Саныч. – Полицай и сволочь, точно-точно. Ты на морду его погляди, откуда у него такая морда-то?

Он стал искать на одежде убитого карманы, но те не находились. Со стороны казалось, что Саныч зачем-то гладит мертвеца.

– Фашист, точно фашист, можно не сомневаться. Крепкий какой, ручищи… Откуда он такой крепкий, а? Все мужики в армии, а этот дома. И на лошади, и не прячется совсем. С автоматом ходит, кулацкая морда, Щенников говорил, что тут их полно было, кулачья мордатого. Бочки видел? Кулацкие бочки. И виселицы нет.

У Саныча потекли сопли, много, утереться не получалось.

– Во всех нормальных деревнях виселицы, а тут не поставили почему-то…

Выстрел. Громкий. Бумк! Из дома стреляли.

Лошадь захрипела, просела на колени, из шеи вырвалась кровь, лошадь завалилась – едва отпрыгнули. Я сразу упал, а Саныч остался стоять, оглядываться.

Показался старик с ружьем. Одностволка какого-то страшного калибра, тяжелая и черная, очень смертельная с виду. Рубашка у старика серая, почти белая, и жилетка из такой же цигейки. А может, они тут кошек стригли, а мясо в бочках солили…

Старик шагал к нам. Он пытался перезарядить ружье, не мог вытащить гильзу – скорее всего, десять раз уже переснаряженная, перекосило. Старик старался выдернуть ее ногтями, не получалось. Еще он… Звуки. Клекотал как-то, как тонущий человек, вот-вот захлебнется, воздух уже пропал, и сил нет, а ярость жизненная еще кипит.

Саныч выстрелил. Быстро. ТТ, четыре пули, две попали, старик уронил ружье, завалился.

И тут я услышал, как захлебывается собака. И в других дворах тоже загремели, как их ни прятали, а проявились. Много псов в деревне, столько не должно быть, черненькая все-таки деревня.

Саныч озирался. Он убрал пистолет в карман, взялся за автомат.

– Надо проверить дом, – сказал Саныч. – Там еще могут быть.

Старик еще не умер, шевелился, ружье валялось у него под рукой, но Саныч не обратил внимания, было видно, что теперь старик с ружьем не справится.

– Живучая сволочь, – сказал Саныч. – Все сволочи живучие…

Я поднялся. Старик пополз на меня, ногтями вцарапываясь в снег, медленно. Смотрел пустыми глазами, полз и полз. А я отойти никак не мог. Саныч схватил меня за шиворот, оттащил в сторону. Подошел к старику, направил автомат на него.

Пес завыл, дернул цепь, во дворе что-то упало, цепь вытянулась, псина оказалась метрах в пяти, застряла снова, забилась, пробуя сорваться. Саныч повернулся к ней, дал очередь. Зверюга не успокоилась, в ней оказалось столько злобы, что пули ее сразу не взяли, искололи насквозь, зубы разбрызгались, а она все рычала и билась.

– Дом проверить надо… – сказал Саныч. – Давай проверим.

Он еще раз выстрелил в пса. Тот затих.

Подошли к дому. Саныч остановился возле дверей.

– Собака у них откормленная какая, видел…

Он не спросил или спросил, я не понимал его уже.

– Откормленная, – кивнул я.

– Все они откормленные, фашистская сволочь… Там у них, наверное, еще куча фашистов сидит, тут из огнемета бы хорошо…

Он обернулся, спрыгнул с крыльца, подбежал к старику. Тот уже почти добрался, оставалось метра два, старик тянулся к своему сыну, Саныч остановился над ним, поднял автомат, выпустил очередь. Старик замер, отвалился на бок, рука дергалась, пальцы продолжали сжиматься.

Саныч вернулся ко мне.

– Ничего, – сказал он. – На всех хватит.

Он пнул дверь, мы вошли. В избе пахло едой, грибами и жареной картошкой. Стол накрыт, чугун дымится, бутылка мутная, капуста горкой и клюква красными глазками, каравай белый, напополам разломлен.

Стулья, иконы, фотографии на стене – он сидит, она стоит, аксельбанты.

На лавке старуха. Слепая. Глаза пустые. Мы вошли, и она улыбнулась.

– Сергунь, ты что ли? – спросила она. – Куда Филька-то убежал? Что там опять хлопает-то? Ты ему крикни, пусть горошник идет хлебать, остынет ведь все.

Глава 13

Все уснули, даже Глебов. Он держался дольше всех. Я слышал, как он ходил к ведру за водой, ковш брякал о железо слишком часто, и я понял, что Аля умирает. Раненым нельзя пить, а Глебов ее поил. Потому что он знал, что все бесполезно, ее не спасти. Наверное, мы все-таки могли бы ее нести. Раздобыли бы какую-нибудь лошадь, связали волокушу, пошли. Снег глубокий – мы бы продавливали по три километра в час, и Аля умерла бы к вечеру завтрашнего дня или к утру.

Пусть она умрет здесь, в тепле, в покое, среди своих. Это было очень странное чувство – ждать, пока кто-то умрет. Старуха опять пришла, я слышал ее мягкие шаги, под ними поскрипывали половицы, а от голодного дыхания запотевали и покрывались морозными пупырышками стекла.

Аля пыталась рассказать что-то, Глебов отвечал ей шепотом. Я хотел встать и подойти, подержать ее за руку или принести воды, но, конечно, испугался, я не хотел видеть ее такую. А она говорила и говорила, Глебов тоже говорил, но она его совсем не слушала, и Глебов замолчал. Некоторое время он сидел рядом с ее постелью, затем лег возле печи.