Лолиты - Вадим Черновецкий

Мы вошли в квартиру.

— Ты же сам говорил мне, что несколько лет об этом мечтал! — воскликнул я. — Что же ты теперь?

— А теперь… не мечтаю, — ответил он глухо.

В квартире никого не было: ни Кристины, ни Юли. Впрочем, непонятно было, когда кто-нибудь из них может прийти. Но меньше всего мне хотелось сейчас спрашивать об этом его.

— А это мы проверим! — вскричал вдруг я неожиданно для себя, отвечая на его слова.

Точнее будет сказать, впрочем, что это не я вскричал, а что-то внутри меня, что так долго подавлялось, что так тяжко, мрачно и яростно стремилось вырваться из меня наружу.

После некоторой борьбы, для него — местами ожесточенной, для меня — лишь возбуждающей, страстной, я повалил его на кровать. Конечно, я не сумел бы привязать все его конечности к столбикам, держащим второй ярус, как собирался сделать уже давно, если бы он хоть немного не расслабился, если бы хоть какой-то частицей своей души или, точнее, тела сам этого не хотел. Но важно было и то, что на этот раз — впервые за всё время! — он сопротивлялся, причем не на шутку.

Но дело было сделано, тело — приковано, и я вновь начал его пороть.

И тут я вспомнил вдруг о Вадиме. Мой лучший друг, самый странный, самый близкий и самый старый, — что сказал бы он обо мне сейчас? Вероятно, он обмер бы от ужаса — или от восхищения.

— До какого же ты дошел падения! — воскликнул бы он. (Или возвышения?). — До чего же ты докатился! (Или неужели ты посмел?) Итак, я схватил ремень и пустил его в ход, — это была моя последняя месть, моя главная месть, моя лучшая месть. В его лице я мстил всем этим красивым и бездушным, всем этим голым, всем этим глупым, которые показывали миру и мне свои великолепные торсы, среди которых мне так часто было так страшно, среди которых я так часто был так одинок.

Я бил, лупил, дубасил его во всю силу — так сильно, как никогда. Тело его из коричневого становилось красным. Он кричал, орал, плакал…

Плакал! Он почувствовал — возможно, впервые в жизни, — всё мое страдание, всю тоску, всю грусть, всё мое одиночество. Но я всё еще этого не замечал.

В дверь позвонили; Леша внезапно замолчал. Позвонили еще и еще; потом лязгнул в замке ключ, дверь открылась, звонкий женский голос, серьезный и строгий, прорезал нашу страшную тишину:

— Кто здесь?!

Вошла Кристина — и тут же открыла дверь к нам. Горячее семя брызнуло из меня. Оно лилось и лилось; это было поразительно. Я выбивал, выплевывал, выстреливал из себя ему в глаза, ему в нос и в рот, ему в соски, ему в грудь и в пупок всю свою жгучую, ядовитую зависть к его пустой, безмозглой телесности, всю обиду, всё отчаяние, всю ненависть к его телу — и всё свое преклонение перед ним.

Но лицо его уже изменилось. В нем была печаль, и в нем была мысль. Он стал человеком. Тело его сделалось вдруг обычным. Я не видел в нем ничего особенного. Нормальное тело здорового человека. Я сам, со своей звериной похотью, почувствовал себя вдруг в том числе и животным. Я увидел себя в зеркало: я был силен, крепок, ловок, — почему я раньше не замечал всего этого?

Кристина заледенела; потом вскрикнула и в яростном исступлении ринулась к нам.

Но я уже сбросил ему свое страдание. Я уже забрал его Красоту.

Я освободился.

Эпилог

Вино, мороженое, изящные столики на открытом воздухе, соблазнительные официантки, сигареты, смех, деньги, салаты, грибные жюльены, летняя беззаботность — человеческое и физическое сплетение всего этого принято называть «кафе».

Только вот Денис совсем не выглядел беззаботным.

Я знаю его уже давно. Он приобрел некоторую известность в молодежных литературных кругах. Он казался мне человеком интеллигентным, рассудительным, глубоким, вдумчивым и будто таящим что-то от мира. Мне всегда было с ним интересно. А сегодня он меня просто-таки поразил.

— Ну что, Вадим? — спросил он наконец.

Некоторое время я молчал, так как не знал, что ответить. Всё это было слишком неожиданно. Зачем он вдруг начал вспоминать то, что было несколько лет назад? Почему он рассказал это мне? И почему он не рассказывал об этом никому другому?

— Ну а что же было потом? — ответил я вопросом на вопрос. — Неужели ты сидел в тюрьме? Как ты оттуда вышел? Говорят, что с такими статьями оттуда не выходят…

— А я вот вышел, — хитро улыбнулся он.

— Как?! — удивился я. — Неужели ты и вправду сидел?! По тебе не скажешь.

— Шутка, — ответил он. — Я же тебе говорил, что мальчику исполнилось 14 лет и что настоящего секса у нас с ним не было. Так что под статью я бы не подпал.

— Но ты же истязал его под конец против его воли?

— Вроде да. Но и это еще вопрос. Думаешь, можно в одиночку привязать сопротивляющегося подростка к кровати, если он и сам в глубине души этого не хочет? Всё это пришлось бы еще долго и нудно доказывать, суд бы затянулся, да и вообще, под какую тогда статью меня подвести? Хулиганство тогда получается? Я ведь, кстати, ничего ему не сломал и не отбил. Все раны были поверхностными. Так, порезы, ушибы.

— А психологическая травма?! Суд ведь мог бы учесть и это.

— Так в этом же всё и дело! Его мама решила, что куда большую психологическую травму нанесет ему само судебное разбирательство с вынесением всех подробностей на всеобщее обсуждение. Ведь об этом бы и в школе прослышали. Это значит: директор, все учителя, одноклассники, их родители. Кристина решила, что это будет для него полнейшим кошмаром. Да, в общем-то, и для нее, что уж там.

— Ах, вот как! Значит, проскочил! — усмехнулся я.

— Ну вроде того. Хотя скандал она устроила грандиозный. Боже, что это было!

Тон его внезапно изменился. Краснеть он, видимо, не умел, но порозовел очень серьезно. Он, как ребенок, даже закрыл руками лицо и некоторое время так и сидел, спрятавшись от меня и от мира. Я боялся его тревожить и решил подождать, пока он продолжит сам. И он снова заговорил:

— Вначале она бросилась на меня с кулаками — у меня душа ушла в пятки — но как это было эротично! Ей было явно за 30, но она, разведенная, чтобы снова понравиться мужчинам, часто носила короткие маечки. Она была стройная, с формами и с довольном симпатичным лицом. Представь: на тебя набрасывается этакая фурия с упругими грудками под тонкой тканью, с обнаженным пупочком, с чуть пушистым животиком!

— Надо было тогда и ее отстегать! — заметил я скептически.

— Нет, всё уже было слишком серьезно… Я мог только бороться с ней, сдерживать ее руки, чтобы она меня не избила…

— Ты что-нибудь ей сказал?

— Я только повторял, как заведенный: «Это шутка, мы с ним играем, что вы, что вы!» — Но ты же сам говоришь, что на лице его было страдание, а никакое не наслаждение, и что он кричал.