Ола - Андрей Валентинов

Ну, это, положим, байки. Да зачем ход, если в сад, где сестры гуляют, через стену перемахнуть можно? Была там сестра Агата, молоденькая совсем, ее отец-зверюга насильно в монастырь отдал…

Да-а!…

Тряхнул я башкой, дабы мысли всякие не слишком мешали, и вновь оглядываться стал. Оглядываться – и прислушиваться. Ведь я чего первым делом на Барабан этот завернул? Само собой, новости узнать. Но только новости все какие-то старые. Ее Высочество из Барселоны отбыли, к нам в Севилью скоро пожалуют, под Гранадой вроде как перемирие, а сельдь подорожала – вместе с солью. Когда ж такое было, чтобы летом сельдь дорожала?

Ну, про сельдь и про все прочее я и так слыхал. Ясное дело, день не ярмарочный, вот и новости не свежие.

…Что за притча? Вроде как цыганка эта, в юбке пестрой, опять рядом? Оглянулся – нету. За кошелек – есть кошелек. Никак померещилось?

А тут и колокол церковный ударил, не иначе, у того самого Святого Клементия. Поглядел я на солнышко – уходит солнышко, уже за Хиральду спряталось. Вроде как пора мне…

– Жители славного города Севильи! Жители славного города Севильи!…

Ну, вот и новости. Глашатай – и даже, кажется, знакомый. Не тот ли, что в Касалье глотку драл?

– Слушайте и не говорите, что не слышали! Слушайте, жители славного города Севильи!…

Отчего же не послушать? Обернулись, носы вперед выставили, уши распушили. А глашатай орет-старается:

– Его светлость дон Аугустино Перен, королевский ассистент [46] города Севильи, до ведома вашего доводит. С сего дня награда за голову вора и разбойника Игнасио Гевара, именуемого также Бланко, повышена до пяти эскудо. А приметы оного Гевары такие будут: волосом бел, ростом ни высок, ни мал, плечи широкие…

Вот тебе, пикаро, и Хуанов день! Втянул я башку свою белую в плечи широкие – да прочь пошел, пока добрые севильянцы на глашатая смотрят, а не по сторонам. Хорошо, что на мне шляпа да плащ до пят.

– …А разыскивается оный Гевара за воровство морское да за измену преступную государыне нашей Изабелле…

Только тогда и оглянулся, когда площадь позади осталась. Стоят жители славного города Севильи, на глашатая-петуха уставились, а сами небось эскудо уже подсчитывают.

И кто же, скажите на милость, мне так удружил? Воровство морское – петля верная, а измена если – колесование, не иначе.

Узнал новости, называется! И ведь самое обидное, нельзя из города ноги сделать. Во-первых, вечер потому что, ворота запирают. А во-вторых, дела. Ради дел этих проклятых я сюда и пожаловал.

…И вроде снова цыганка – из-за угла выглядывает. Тьфу, притча! Чего это я волнуюсь, цыгане с цыганками здесь на каждом шагу. И не до них мне теперь.

Но – ничего. Главное, места знать надо. Вот сейчас с Аббатской улицы на Сапожную перейдем, Байонскую сзади оставим, а там уже и улица Головы Короля Педро. Мои места, королевство пикаро. Там «оного Гевару» ловить никто не станет, особенно с темнотой.

…Сколько я по этим улицам набегался! С ребятами Мата Кривого я тогда ошивался, там меня Бланко и прозвали. А чуть дальше, у монастыря Святой Паулины, где Квартал Герцога начинается, падре Рикардо жил.

К его дому я так ни разу за эти годы и не подошел. Страшно как-то! Все кажется, увижу дверь полуоткрытую (никогда падре Рикардо дверей не запирал) или даже его самого на скамеечке у входа. Часто он вечерами там посиживал. И я рядом с ним…

До «Мавра» я как раз с темнотой добрался. Лучше не придумаешь – улицы опустели, добрые горожане ставни заперли. Поглядишь – словно крепость: заборы да стены с бойницами. Старые тут места, еще мавританские. И дома от них остались. С улицы поглядишь – стена да полтора окна (а то и вообще окон нет). А внутри – садик цветущий, патио с фонтаном и прочие всякие радости.

Умели жить, сарацины проклятые!

А в «Мавре» сейчас самая жизнь начинается – ночная. Да мне вся ночь и ни к чему. Мне бы до колокола досидеть – того, что с вечерни народ распускает. В «Мавре» же с этим, как есть, хорошо. Сразу с трех сторон слышно – от Святой Паулины, от Квартала Герцога (это сзади) и, конечно, от Хиральды-Великанши. Там такой колокол, грянет – земля задрожит!

Постоял я у входа, на башку мавританскую поглядел, что прямо из стены глаза пялит (как живая сделана, ночью страшно даже). За дверную ручку взялся…

Обернулся. Назад поглядел.

… Пусто на улице, никого нет. С заходом солнца только пикаро здесь и шляются. И не шел за мной никто. Корчете [47], крючка проклятого, я бы сразу заметил-срисовал. А в «Мавре» гостей не выдают, порядки такие. В общем, места знать надо!

Помянул я Деву Святую – хранила чтобы, толкнул дверь.

И ударили кастаньеты!

Ветер носится по залу,Мимо стойки деревянной,Мимо кадок и бочонков,Рядом с грубыми столами,За которыми народецЗамер, рты раззявив дружно.Свечи сальные мигают,Чуть не гаснут – ветер, ветер,В юбке пестрой, полотняной,Весь в браслетах и монистах.Раздувает ветер косы,Треплет красную косынку.Кастаньеты! Кастаньеты!Пляшет ветер малагенью.Одурел народ у «Мавра» —Где такое еще встретишь?Черноглазый легкий ветерВ юбке носится цыганской!

Поймал я челюсть, на место водворил, огляделся…

Эх, славно у «Мавра»! И народу полно, и место свободное в самом уголке осталось, и весело здесь, не заскучаешь. Вона, как отплясывает, чернокосая!

…Одно странно – опять цыганка! Да что это я? Мало ли цыганок?

А как сел за стол, как кивнул мальчишке, чтобы вина принес, так и совсем успокоился. Шляпа на мне та самая, у Дона Саладо одолжил, плащ черный, перчатки даже. Никто меня в таком виде не признает. Потому видом я точно идальго, из тех, что победнее. Скучно его милости стало, вот и пошел гулять по Севилье.

…А кто и узнает – молчать будет. Вон, хозяин за стойкой даже ухом не повел, а ведь знакомы! Места тут такие. Вот только цыганка…

…Отплясала черноглазая, отзвенела кастаньетами, косами черными тряхнула. А в ответ иной звон пошел: посыпались градом монеты. Я тоже не оплошал – кинул пару мараведи, потому как скучающему идальго жадничать грех. Смеется черноглазая, хохочет, а мордачи, что ныне вечером сюда заглянули, из-за столов повскакивали, лапы к ней тянут. Да только зря тянут. Плясунья глазами черными своими блеснула, ладошку подняла. Хлоп! Словно таракана задавила. Хлоп! Хлоп! Хлоп!

Отдернулись лапы.

То-то!

А я винца хлебнул, шляпу на самый нос надвинул и вроде бы как в задумчивость впал. Не приставали чтобы. Правило тут такое: ежели сеньору общение не по душе, то и лезть нечего. Это попозже, как наберутся, драться полезут. Да мне попозже и не надо, мне бы до колокола досидеть.

Приложился я вновь к кружке глиняной…

Это что же творится в мире? Ну зачем честному пикаро такие напасти? В Бургосе ищут – ладно, за дело, из Касы тамошней ушел. В Сарагосе – тоже, грешен. Но в Севилье? И главное, за что? За измену!

Даже пот меня прошиб, потому как дошло наконец. «За измену преступную государыне нашей Изабелле»! Это ж я вроде как вне закона! Каждый корчете, альгвазилишка каждый, любой стражник коситься станет. А тут еще и Эрмандада! Там парни простые, увидят белую башку и за веревки возьмутся – вязать. Сто заберут, девяносто девять отпустят.

…Понятно, кто этим сотым окажется!

Значит, из Саары – ни ногой. А еще лучше – в Калабрию перебраться, там у Калабрийца брат имеется – такой же толстый, только не Пабло, а Педро. А может, не в Калабрию даже, а куда-нибудь в Сицилию…

Фу-ты, до чего страх довел! В Сицилию? Да ни за что!

И кто все-таки удружил? Не иначе его сиятельство, дон Федерико, маркиз булькающий. Только быстро что-то…

– Чего грустишь, мачо? [48] Угости, не жадничай! Замечтался! Неужто плясунья? Приподнял я краешек шляпы – чуть-чуть, чтобы башку мою белую не засветить. Она!

– Ты, вижу, мачо, при деньгах сегодня. Угости, угости, красивый!

Тут уже плясунья! Рядом, на скамейке. Локти голые на стол поставила, в темных глазищах огоньки горят. Смеется!

– Страх люблю, чтобы красивые – да с деньгами! А я и сама красивая, мачо. Так что угости Костансу, тряхни серебром. Гульнем, мачо, пустим ночку дымом!

И в ухо мне дышит. Сладко так, враз размякнешь!

Щелкнул я пальцами, мальчишку подзывая, дабы принес чего получше. Гульнуть? Отчего бы и нет – пока колокола не зазвонили.

А Костанса эта на меня поглядывает, улыбается.

– Да не хмурься, мачо! Знаю я, как горе веревочкой завивают, все забудешь. Жена есть – жену, невеста – и невесту. До утра ничего помнить не будешь, а утром, как деньги останутся, снова начнем. Только не останутся, я до денег жадная и до красавчиков жадная. Таких, как ты, мачо!

И плечиком жмется – ближе, ближе. Народец, что рядом сидит, похохатывает, подмигивает. Повезло, мол, парню, этакую чернокосую отхватил. Хоть до утра, а радость!

…Всегда чернявые мне нравились. А эта – лучше всех. Меня помладше, крепкая, все, что требуется, при ней, губы горят, на щеках – ямочки, а в глаза взглянешь – на месте помрешь.