Огонь блаженной Серафимы - Коростышевская Татьяна Георгиевна

Я выпрямилась на нарах, посмотрела налево, направо. Ридикюль лежал на полу, почти касаясь кровавой лужи.

На ноги встать получилось, но сделать хотя бы шаг мешали цепи. Усевшись на холодный пол, я вытянула ноги, повернулась боком и носком правого башмачка зацепила ручку ридикюля. Манифик! Или даже перфектно!

Извиваясь по-змеиному, я заползла на нары, чтоб ослабить цепь, схватила аффирмацию и напевно ее зачла, обводя глазами каждую буковку. Слова не значили ничего, были какой-то тарабарщиной. Ничего не почувствовав, я их повторила и присовокупила:

— Анатолий Ефремович, меня зовут Серафима Абызова, явитесь ко мне немедленно… Будьте любезны… Умоляю!

Слезы, что заструились по моим щекам, были беззвучны, именно поэтому мне удалось вскорости услышать за дверью неровные шаркающие шаги и стук трости о камень пола.

— Блаженная Серафима Абызова, — прошелестел старец, распахивая дверь.

— Ваше сиятельство, — шмыгнула я носом, — князь Кошкин настоящий.

— Тсс. — Он подмигнул мне белесым глазом. — Старый пан к услугам вашим.

Он прошаркал к Эльдару, поцокал языком:

— Однако плохи дела.

— Вы можете остановить кровь?

— Поглядим. — Старый пан с усилием разорвал на Мамаеве сорочку, обнажив живот, покрутил набалдашник своей трости и обильно полил рану, судя по донесшемуся до меня запаху, коньяком. — Угощайтесь.

Он протянул мне трость, в которой плескалось еще преизрядно. Я, не чинясь, отхлебнула.

— Ваша нянюшка, Серафима, — старец рылся в карманах просторного шлафрока, — то есть, я хотел сказать, моя сиделка мадемуазель Лулу, снабжает меня всякими полезными зельями, думаю, одно из них вполне пригодится.

Он опустился на колени, придерживаясь за стену и ревматически скрипя суставами, раскрыл жестяную коробочку, достал из нее полупрозрачную зеленую пастилку.

Движения старого пана были столь медленны и неуверенны, что я сызнова поднесла к губам трость. Быстрее, господи! Быстрее!

Живот Эльдара пересекала косая алая черта, о глубине раны я могла лишь догадываться. Старец налепил пастилку на рану, провел поверх скрюченным пальцем, чародей застонал.

— Хороший знак, — прошелестел пан и налепил рядом еще одну.

«Хороший тост! За хороший знак!» — подумала я и проглотила очередной огненный шарик коньяка.

Полоса на животе Эльдара стала зеленой после пятой пастилки, старик, кряхтя и держась за стену, поднялся.

— Позвольте, барышня.

Отобрав у меня свой чудо-сосуд, пан запрокинул Мамаеву голову и влил ему в рот изрядную порцию.

— Пусть поспит страдалец. Большего я сделать, к прискорбию, не в состоянии.

Спаситель проковылял ко мне и тяжело опустился на нары.

— Вы и так сделали больше, чем могла я. Благодарю. Позвольте вернуть вам вашу аффирмацию, ваше сиятельство.

Берестяная грамотка скрылась в кармане шлафрока.

— Давайте без титулов, Серафима. Какое я теперь сиятельство…

— Настоящее! Благородный рыцарь! Вы спасли моего друга, вы единственный пришли нам на помощь! Вы…

— Давайте выпьем? — предложил собеседник. — Это то немногое удовольствие, что нам остается.

Приложившись по очереди к тросточке, мы улыбнулись друг другу.

— Маняша ругается за хмельное? — спросила я доверительно.

— Конечно.

— Ой, — всполошилась я. — Вам же в дорогу собираться надо, а вы с нами возитесь. Только, ваше сиятельство, должна вас предупредить, что отъезда не получится. Маняшу сразу же арестуют и в чародейский приказ уведут…

Сбивчиво я поведала спасителю о своих и сыскной барышни Попович коварных планах.

— Ладно придумали, девицы, — похвалил тот. — Только отъезда не получится по другой причине. Передумала моя Маняша.

— Как так?

— Так. — Он грустно хмыкнул. — Перед встречей Новогодья я почивал, по стариковскому обычаю, а по пробуждению подруги своей не обнаружил, зато прочел от нее прощальную записку.

Князь порылся в кармане, теперь внутреннем, и протянул мне бумажный лоскуток. «Ушла, — значилось там. — Не поминай лихом, ежели чего. Не забудь кушак из собачьей шерсти повязать. М.»

— Повязали? — спросила я, возвращая записку. — А то она ругаться будет, ежели нет.

Князь улыбнулся и отодвинул полу халата, продемонстрировав мне вязаный пояс.

— Вернется ваша милая, — пообещала я твердо.

В голове шумело от выпитого, живот возмущался тем, что я в него без закуски хмельного залила. Эх, сейчас бы картошечки с жареной рыбой! Но картошечки в подземелье не было, поэтому мы выпили за Новый год. Настоящий Кошкин оказался человеком приятным до чрезвычайности. Мне стало понятно, отчего моя Неелова так к нему прониклась. Князь обладал живым умом, хорошо и складно говорил, с улыбкою воспринимал действительность. Он без экивоков поведал мне грустную историю своей жизни. Вертопрах был, картежник и гуляка, за что и поплатился. На Наталью зла за произошедшее, к удивлению моему, не держал.

— У женщин в нашем отечестве, Серафима, доля незавидная, если она к правильному мужчине не приклеится. Натали всего лишь пыталась выжить и преуспеть по своему разумению. Трещинка у нее в душе была, в эту трещинку навий яд и проник, голову ей заморочил. Думаете, я в прошлом своем качестве хоть сколько Наталье Наумовне сочувствовал? Где там! Гранд-мама немало сил приложила, чтоб в землю втоптать, парию из нее сделать. А я мешать и не думал, во все тяжкие сызнова пустился, чтоб унижение свое скрыть. Стыдно сказать, когда Натали мне свидание назначила, я на него с таким мерзким предвкушением отправился, отыграться планировал, оскандалить барышню, опорочить…

Князь со вздохом покачал головой.

— Позор, мужчины и дворянина недостойный. Приятелей с собою прихватил, чтоб дожидались в засаде и свидетелями в самый пикантный момент оказались. Домик у меня был для жарких встреч, у самого берега Мокоши. Так я в саду целый секрет обустроил, чтобы, значит, на спальню обзор был хороший, а зрители до поры незаметны. Подлый дурак! После, когда на койке больничной в себя пришел, никак поверить метаморфозе не желал. Лекарь говорит: «Богу молись, дедушка, что тебя живым из-под завалов раскопали». А я ему: «Какой я тебе дедушка, холоп? Я сиятельный князь Кошкин!»

— Из-под каких завалов?

— Оказалось, что именно тем вечером оползень произошел, гнездышко мое тайное и сложилось на манер карточного домика. Пьяные друзья, конечно, князя спасать бросились, не меня. Лекарь посмеялся над моим заявлением, но без злобы, подумал, что старичка по голове приложило, вот он и фантазирует. Та ночь, что я в общественной городской больнице провел, многое во мне изменила. Представьте, палата коек на полета, и на каждой страдалец какой-нибудь мается. Публика нечистая, будто с донышка зачерпнули. Крики, стоны, амбре. И я, сумасшедшая развалина, без друзей и родни, без средств к существованию и без возможности их заработать. И тогда я струсил, Серафима. Сбежал, даже не поблагодарив лекарей, и в резиденцию отправился, а там в ноги новому князю поклонился.

По морщинистой щеке собеседника скатилась слеза, я похлопала его по руке:

— Полноте, ваше сиятельство. И никакая это не трусость, а лишь рассудочность. Не приди вы к наву, что с вами бы сталось? Доживали бы дни в общественной богодельне. Не корите себя, гордыня — грех, вы ее попрали. И грехи свои искупили за прошедшие годы.

Я говорила горячо и искренне, представив ту бездну, что разверзлась тогда перед сиятельным молодым человеком.

— В моем теперешним облике, Серафима, — он улыбнулся, — немалые преимущества таятся. Дряхлое тело способствует жизни размеренной, лишенной пороков. Дни стариковские длинные, находится время и о душе задуматься, и ум развить. К чтению я пристрастился, библиотеку посещать мне не запрещено.

— Как великодушно со стороны вашего тюремщика, — не удержалась я от сарказма.

— К счастью, я мало его занимаю. Поначалу нужен был, чтоб новый князь впросак в обществе не попал, чтоб знал, как и с кем себя вести положено, как и в каком случае одеваться. Политес нашего сословия наву был в новинку, тут я ему и пригодился.