Преобразователь - Ольга Голосова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Епископ умолк. Лицо его переменилось, давнее, задушенное страдание выступило на нем.
— Поверь мне… Кловин, — имя стоявшего перед ним существа далось ему с усилием. — Поверь, я сделал все что мог. Никакие силы не смогли вас изменить и обратить к добру! — последние слова он почти выкрикнул. Скорбь, тщательно скрываемая даже от самого себя, прорвалась как гнойный нарыв. — Двадцать лет я выкупал вас из рук Гильдии, у цыган, у разъяренных купцов и напуганных крестьян. Я собирал вас, как курица цыплят, и чем вы отплатили мне? Вы разорили мои земли, вы плели заговоры, вы занимались ростовщичеством, вы подкупали судей и… вы рвались к власти. Тогда я решил исправить свою ошибку. Я сделал выбор, как сделал выбор твой народ, и я не изменю его.
— Вы убили доверившихся вам. Вы убили лучших. Вы убили тех, кто видел свет.
Женщина сказала это тихо, себе под нос, и уставилась в пол. Возможно, она просто прятала лицо.
— Где медальон?
— Твое благочестие, епископ, хуже, чем самая страшная ересь. Ты думаешь, что заставишь Бога услышать тебя и соблюсти условия сделки. Ты Ему — Крещение и формулу[66], Он тебе — власть и бессмертие. Ты думаешь, что куски Его плоти, съеденные тобой, вынудят Его признать тебя сыном и наследником? Это самый гнусный торг, епископ Ремигий, еще худший, чем торг моего народа с людьми.
Крысы и люди весьма сходны между собой. Ты знаешь почему? Потому что и те и другие жрут живую плоть! Все мы хватаем зубами других, размалываем их, поглощаем и уравниваем с собой! Только поэтому мы живем… И если мы не будем жрать, нам конец — не так ли? Как там говорят люди? Ты то, что ты ешь? Не об этом ли свидетельствует ваше таинство? Чтобы остановить ваше вечное пожирание, пришел Ваш Бог и дал вам Свое Тело! Тело, съеденное вами, должно вас изменить! Ваш Бог дал вам единственно возможный способ уравняться с Ним… И ты решил, что перехитришь Бога, заставив крыс есть Его Тело? Или вера уже ничего не значит?
— Замолчи, ты кощунствуешь!
Но существо, стоявшее перед епископом, уже было не остановить.
— Кощунствуешь ты, Ремигий, когда подсовываешь бисер свиньям, а Тело Бога — убийцам и нераскаявшимся пожирателям себе подобных. Ты думаешь, барон, что, если ты подаришь Богу лишние души или воздвигнешь в Его честь новые алтари за деньги, обагренные кровью и воровством, Он будет обязан спасти твою душу? Ты вправду так думаешь? А может, ты думаешь обязать Его даровать тебе вечную жизнь в обмен на великолепные постройки и золотые подсвечники?! Ты безумец и наглец, Ремигий!
Кровь моих братьев, сгоревших в амбаре, возможно, ничего не значит в очах Твоего Бога. Но я также уверена, что если твой Бог — действительно Бог, в Его очах ничего не значит и твоя кровь. Бог не может быть никому обязан, Ремигий! Гончару ничего не надо от слепленного им горшка, Богу ничего не нужно ни от крыс, ни от людей. У Него всего много, Он очень богат! Ты не получишь медальона, Хейдрик, и твои жертвы будут напрасны! Ты как Иуда, Ремигий: вкусив вечности, обрек себя на погибель!
Женщина рассмеялась омерзительным кашляющим смехом и сплюнула на выложенный мрамором пол.
Ничего не говоря, бледный, как его альба[67], епископ поднялся со своего кресла и, опираясь на посох, увенчанный головой орла, подошел к ней.
— Тогда ты тоже сгоришь на костре, а я усну спокойно.
— Если бы ты хоть раз говорил с Богом, барон, ты бы знал, что Он может все, но хочет только любви, — Кловин выпрямилась и стала выше человека. Они смотрели друг другу в глаза, и никто не хотел отводить взгляд.
— Уведите ее и не оставляйте одну ни днем, ни ночью.
Лязгая оружием, двое стражей подошли к женщине, и один взял ее за руку. Кловин еще раз посмотрела в глаза епископу.
— Боюсь, отныне ты никогда не сможешь заснуть, барон! — и вместо прощания ее зубы оскалились в звериной усмешке.
* * *
В этот день, в честь выглянувшего солнышка, а может быть, и намекая на то, что она его больше не увидит, если будет коснеть в своем упорстве, ей разрешили спуститься к реке. Со стороны недавнего пожарища тянуло гарью, и ветер лениво подымал в воздух клочья жирного пепла.
Ни одной человеческой кости не нашли люди на месте сгоревшего амбара, и присланный легат еще раз подтвердил право епископа на аутодафе[68] и уничтожение дьявольских тварей. Спускаясь, Кловин бросила долгий взгляд туда, где одним махом сгорели живые существа и тщеславные помыслы. Ее народ безвинно сгорел, и была какая-то жестокая истина в том, что сгорели те, кто видел свет и жаждал его всей душой. «Если только у нас есть души», — пробормотала женщина. Она снова уставилась себе под ноги и, приподнимая юбки, неловко двинулась вниз по тропе к воде.
Один из стороживших ее остался наверху, второй двинулся следом.
Закутанный в серый плащ, в черном подшлемнике — цвета Гильдии, — мужчина приблизился.
Что-то неуловимо знакомое было в жесте, которым он оправлял капюшон, в длинной узкой кисти руки. Женщина вытянула руку и взяла мужчину за подбородок двумя пальцами.
— Не похож на него. Жаль, что совсем не похож.
Мужчина мягко отстранился, не спуская с женщины глаз цвета переспелой вишни.
— Ты боишься меня? Или я вызываю у тебя отвращение, как и у твоих братьев?
— Нет, госпожа. Давайте пойдем дальше, — и он жестом указал ей на дорогу.
Женщина тряхнула волосами и ускорила шаг. Вдруг она, пошатнувшись, вскрикнула и неловко завалилась на левый бок прямо на огромные валуны.
Мужчина поспешил к ней и подал руку. Запястье было плотно обхвачено железным браслетом: мужчина не был солдатом епископа. Он был его рабом.
На посеревшей коже женщины выступил пот. Она стиснула зубы и попыталась встать, держась за протянутую руку, но не смогла и, схватившись за живот, со стоном осела на камни.
Мужчина наклонился над ней, и женщина вдруг стянула с его головы подшлемник. Мужчина перехватил ее руку, и снова женщина впилась в его глаза.
— Ты раб, — вдруг произнесла она.
Но вместо ответа он поднял ее с валунов, взял на руки и понес вниз, под нависающие камни, где воды Рейна тысячу лет роют пещеры.
Пока он нес ее, Кловин не таясь разглядывала его. У него было лицо южанина — смуглая, не успевшая выцвести под северным небом кожа, тонкий нос с изящной горбинкой. Легкий румянец окрасил его щеки, когда он нес ее. Только чуяла женщина, что пятна на щеках незнакомца оставляет не усталость, а болезнь. От него пахло смертью.
Он опустил ее на поросший мхом валун и рядом сел сам, осторожно коснувшись ее опухшей лодыжки.
— Эта?
— Да.
— Я немного сведущ во врачевании.
— Тогда посмотри.
Рывком она подняла юбку, обнажая ногу в белом полотняном чулке. Он провел рукой по икре, коснулся лодыжки, и Кловин ощутила, как его ладонь повторяет все изгибы ее ноги. Потом он опустился перед женщиной на колени и, осторожно взяв ее ступню в руки, снял с ее ноги кожаный, украшенный вышивкой, башмачок.
— У вас вывих, госпожа. Если вы не боитесь, я могу вправить вам ногу.
— Попробуй.
— Тогда покрепче держитесь за камень и постарайтесь не кричать.
Чтобы вправить больную ногу, стражник наклонился, и так вышло, что теперь он смотрел на нее краем глаза, сбоку и снизу. Но перед ним уже была совсем другая женщина.
Рубиновые зрачки заняли все глаза, а радужка вовсе пропала. У людей так не бывает. И зубы, обнажившиеся в улыбке, стали какие-то другие. Не клыки, нет, но не те, не человеческие. И лицо ее изменилось. Нет, не превратилось во что-то, а стало неправильное. Лоб, нос, подбородок — все стало неправильное. Была молодая женщина, а стала… Будто маска, обтянутая чем-то вроде кожи, не бледной человеческой кожей, а ее подобием.
Это была тварь — вот что он мигом понял. Не человек вовсе. Чужая непонятная тварь.
Он шарахнулся от нее, подавив крик.
Она снова была прежней — но не совсем. Вроде бы та же, но сквозь прежнее лицо что-то проглядывало. То самое, что он заметил краем глаза.
Тварь сразу же догадалась, что он ее увидел. Лицо ее вдруг исказилось в безобразную, звериную улыбку-оскал.
— О-у-видел… — прошипела она. Это был уже не человеческий голос, но и не звериный звук. Просто что-то другое. Он бы не смог повторить эту интонацию.
Он ничего не ответил ей, снова опустил глаза и принялся за врачевание.
Острая боль пронзила ногу твари от ступни до бедра, и, не утерпев, она закричала.
— Вот и все, госпожа. Вы еще будете гулять? — раб больше не поднимал головы. Ужас, испытанный им минуту назад, выдавал себя дрожанием рук да мокрыми от пота ладонями, которые мужчина тут же вытер о штаны. Он ведь знал, знал, что она не человек. Но он так до конца и не верил епископу. И когда он вчера сжигал в амбаре людей, он в глубине души не сомневался, что это люди. Потому что он знал, как убивают тех, кто неугоден, кого можно обвинить во всем — от неурожая до чумы, потому что так уже убивали его самого. Но епископ не лгал, он убил нелюдей. Может ли раб судить за это епископа? Страх еще холодил стражнику затылок, и, вполне возможно, на месте епископа он поступил бы так же. Убил тварь.