Сойди, Моисей - Уильям Фолкнер

и Маккаслин:

— Выходит, те, кому назначил Он записывать Книгу, порою лгали.

и он:

— Да. Потому что они были люди, человеки. Они пытались из сложносплетенности сердечных побуждений извлечь и записать правду сердца для всех сложносплетенных и мятущихся сердец, что будут биться после них. То, что пытались они сказать, что Он побуждал их сказать, было чересчур просто. Люди, для кого записывали они слова Его, не смогли бы им поверить. И приходилось перелагать на повседневный язык, знакомый и понятный людям — не только слушателям, но и самим проповедовавшим; и если даже те, кто был столь близок к Нему, что Он избрал их из всех, имеющих дыхание и речь, для записи и передачи Его слов, могли постегать правду лишь через сложносплетенность страстей, вожделенья, ненависти, страха, правящую сердцем, то какое же расстояние до правды надо преодолеть тем, кто внимает правде только из вторых и третьих уст?

и Маккаслин:

— Я мог бы ответить, что не знаю, коль скоро спорен текст, которым ты подкрепляешь себя и опровергаешь меня. Но не скажу так, поскольку ты ответил себе сам: никакого расстоянья вовсе нет, если, как сказал ты, сердце знает правду — непогрешимое, неошибающееся сердце. И возможно, ты прав, ибо хотя ты сказал, что отстоишь от старого Карозерса на три поколения, но трех не было. Даже и полных двух не было. Были дядя Бак и дядя Бадди. И они были не первыми и не единственными. За два неполных поколения, а то и за неполное одно нашлась тысяча других Баков и Бадди в этой стране, которую, как утверждаешь ты, Бог создал, а сам человек обрек проклятью и заразил гнилью. Я уж не говорю о 1865 годе.

и он:

— Да. Были не одни лишь отец с дядей. — Сказал, даже не бросив взгляда на полку с конторскими книгами (как не бросил взгляда и Маккаслин). Незачем было. Казалось и так ему, что блекнущую череду тех счетных книг с кожаными переплетами в трещинах и шрамах снимают книга за книгой и раскрывают на столе тут или, пожалуй, на легендарном Судебном Столе или на Алтаре, пред Самим даже Престолом для последнего прочтения и рассмотрения и освеженья в памяти Всеведущего, чтоб затем уж пожелтелые листы, блеклые бурые строки, запечатлевшие неправедность и хотя малое, но исправленье, искупленье кривды и вины, навек вернулись, померкая, в безымянный общий изначальный прах

на пожелтелых листах блеклые чернильные каракули сперва рукой деда, а затем отца и дяди — двух братьев, неженатых и к пятидесяти, и в шестьдесят, и на седьмом десятке; один брат-близнец вел плантацию, ведал землей, другой домохозяйничал и стряпал и продолжал тем заниматься даже после братниной женитьбы и рожденья мальчика

два брата — похоронив отца своего, Карозерса, они тут же из размашисто задуманного здания площадью со скотный двор, так даже и не конченного Карозерсом, перешли в бревенчатый однокомнатный домик, сами его поставили и прибавляли потом к нему комнаты, уже живя в нем, рабам же, когда строили, не давая до малой тесинки коснуться — разве только бревна сруба, которых не поднять вдвоем, кладя на место с их помощью, — а рабов всех поселили в том большом здании, где часть окон была еще забита обрезками досок или затянута шкурами медведей и оленей поверх пустых рам; и на закате каждого дня брат, ведавший плантацией, делал неграм смотр, как старшина делает вечернюю поверку роте, и загонял их, мужчин, женщин и детей, не принимая возражений, протестов и просьб, в мертворожденное здание-громадину, так и оставшееся в полузачаточном виде, как если бы даже старого Карозерса остановило, устрашило непомерностью замаха собственное тщеславие; загонял их туда, совершив в уме подсчет и перекличку, и самодельным гвоздем длиной со свежевальный нож, висящим у притолоки на коротком ремешке оленьей кожи, запирал, приколачивал на ночь переднюю дверь здания, в котором не хватало половины окон, а задняя дверь и вовсе не была навешена — так что вскоре сложилась в округе и лет пятьдесят бытовала (уже и на памяти подросшего мальчика) народная словно бы сказка про то, как ночи напролет бродят крадучись по местности рабы Маккаслина, избегая залитых луной дорог и белых патрулей — ходят в гости на другие плантации, — и про молчаливое джентльменское соглашение двух белых с двумя дюжинами черных о том, что, пересчитав их на закате и вогнав в дверь домодельный гвоздь, ни сам тот белый, ни брат его не отправятся тут же кругом дома поглядеть, что творится у задней двери, а в свою очередь все черные окажутся за дверью передней, когда на рассвете гвоздь выдернут

близнецы, неразличимые даже и в почерке, если не иметь перед собою образцы их письма для сличенья; даже когда строки их чередовались на одном листе (а это бывало нередко — как если бы, отрешась давно от устного общения, они пользовались этими каждодневно прибавляемыми записями для обсужденья неизбежных дел, связанных с осуществлением идеи, которая, обрыскав в 30-х и 40-х годах того века дичь и глушь Северного Миссисипи, нашла и обуяла именно их двоих), то казалось, что писал их один и тот же нормальнейший десятилетний мальчуган, и даже написанье слов было детское, да только не улучшалось оно с годами, по мере того как один за другим рабы, унаследованные и купленные Карозерсом Маккаслином: Росциус, Феба, Фукидид, Евника и потомки их, и Сэм Фазерс с матерью, — их обоих выменял Карозерс за мерина-рысака худых кровей у старого Иккемотуббе, вождя чикасо, у которого купил и землю, — и Тенни Бичем, которую дядя Амодей выиграл у соседа в покер, и двуногая странность, именовавшая себя Персивал Браунли и купленная Теофилом, — а для чего, не знал, кажется, ни сам Теофил, ни брат его, — у Бедфорда Форреста, тогда еще не генерала,25 а всего лишь агента по продаже рабов (Она уместилась на одной странице, хроника краткая, протяженностью меньше года, а точнее, в неполных семь месяцев, и начатая рукой отца — мальчик научился уже узнавать его почерк:

Персевал Браунли 26 лет умеит вести книги и щета куплен у Н. Б. Фориста в Колдвотере26 3 мар 1856 г за 265 доларов

а под этим, тою же рукой:

5 мар 1856 г Какой там щетовод читать не может. Писать умеит свое имя но я уже сам записал еео Говорит пахать умеит но не похоже на то. послан в поле севодня мар 5 1856 г

и тою же рукой:

6 мар 1856 г И пахать не умеит Говорит что метит в пастыри проповеднеки так что может быть сумеит водить скот к речке на водопой

а затем рукой другою — он отличал уже дядину руку, когда видел оба почерка на одном листе:

Марта 23 1856 гда Не может и скот водить разве что по одному зараз Освободис ты от нево

затем первым почерком снова:

24 мар 1856 г Да кто ево чорта купит

и вторым почерком:

19 апр 1856 г Никто В Колдвотере два мца тому была ево последняя покупка Я не продай сказал Освободи

и первым почерком:

22 апр 1856 пусть раньше отработаит уплоченое

вторым:

13 юля 1856 г Это калим манером По долару в год 265 лет займет Кто тогда будит вольную подписывать

и снова первым:

1 окт 1856 г Мулиха Джозефина сломала ногу и пристрелина Нетуда поставил совсем никчемушный 100 доларов

и тем же почерком:

2 окт 1856 г Освободил Записать на щет Маккаслин и Маккаслин 265 доларов убытку

и вторым опять:

Окт 3 Записать Теофилу Маккаслину 265 дол убытку за негра и за мулиху 100 дол Итого 365 доларов Он не ушел еще Отца бы сюда

и первым:

3 окт 1856 г Не хочет прохвост уходить А что бы отец зделал

вторым:

29 окт 1856 г Сменил бы ему имя

первым:

31 окт 1856 И какое дал бы

и вторым:

Рожество 1856 гда Спинтриус27

) облекались на страницах плотью, начинали даже призрачную жизнь со своими страстями и сложносплетенностью тоже — по мере того как лист следовал за листом, год за годом; все там записано, не только общая несправедливость, к коей притерпелись, и ее медленное исправление, но и трагедия особая и нестерпимая, непоправимая вовеки — записанная на другой странице, в другой книге, рукой, которую теперь он тотчас узнавал как отцовскую:

Скончался отец Люций К винту с Карозерс Маккаслин, род в Каролине 1772 г ум в Миссипи 1837. Умер и похоронен 27 юня 1837 г

Роскус. вырощен дедом в Каролине Не знаит сколько ему лет. Освобожден 27 юня 1837 г Уходить не хочет. Умер и похоронен 12 янв 1841 г

Феба жена Роскуса. куплена дедом в Каролине говорит ей педисят Освобождена 27 юня 1837 Уходить не хочет. Умерла и похорон 1 авг 1849 г

Фукид сын Роскуса и Фебы род в Каролине 1779 г. Отказалса взять участок 10 акров по завещанию отца 28 юня 1837 г И 200 дол наличными отказалса взять у А. и Т. Маккаслинов 28 юня 1837 г Хочет остатса отработать

и, продолжая эту запись, следующие пять страниц и почти столько же лет занял неторопливый, день за днем ведшийся реестр положенной Фукидиду платы с вычетом одежды и пищи — патоки, мяса, муки, дешевых прочных рубах, штанов, башмаков с добавкою время от времени куртки в защиту от дождя и холода — медленно и верно растущая сумма денежного остатка (мальчику казалось, что он воочию видит, как этот черный раб, кого белый владелец навсегда освободил тем самым деяньем своим, от которого черному уж не освободиться, пока живут люди, — входит в лавку и обращается к сыну того рабовладельца, чтобы дал взглянуть на страницу счетной книги, которую он и прочесть не может, и даже не просит, чтобы белый сказал ему цифру остатка, не хочет принимать на веру хозяйское слово — ведь у него, у черного, нет совершенно никакого способа проверить, сколько еще недоработано до двухсот долларов и когда он сможет наконец уйти безвозвратно, пускай всего лишь в Джефферсон, что в семнадцати милях оттуда), вплоть до итоговой двойной черты под заключительной записью: