Тропа пьяного матроса - Владимир Михайлович Гвановский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вадик, я так мало знаю тебя. Давай поиграем в игру. Ты будешь спрашивать меня о себе, своих привычках — а я попробую ответить. Или угадать. А ты честно-честно скажешь, угадала или нет!
— Давай. Моя любимая рок-группа?
— ДДТ?
— Очень хорошая группа. Но самая любимая, всё-таки — Алиса. И дело не только в песнях: Костя Кинчев — такой же ренегат, как и я. Только он сейчас совершает путь от нигилизма к вере, а я иду в обратном направлении. Мой любимый цвет?
— Синий?
— Зелёный.
— Конечно, зелёный! Я же подумала сначала про зелёный. Ладно. Давай ещё!
— Мой любимый поэт?
— Это уже сложнее! Ты читай стихи, а я угадаю.
Я помолчал, потом прочёл стихотворение — спокойно, почти не интонируя:
Не спят, не помнят, не торгуют.
Над чёрным городом, как стон,
Стоит, терзая ночь глухую,
Торжественный пасхальный звон.
Над человеческим созданьем,
Которое он в землю вбил,
Над смрадом, смертью и страданьем
Трезвонят до потери сил. .
Над мировою чепухою;
Над всем, чему нельзя помочь;
Звонят над шубкой меховою,
В которой ты была в ту ночь.
— Я знаю, кто написал эти стихи, — Тоня открыла глаза, — это Александр Блок. Мы в школе проходили поэму «Двенадцать» про революцию. Я тогда не понимала, почему тонкий, ранимый Блок мог быть за красных.
— Он только сначала был за красных. А потом всё понял.
— Это значит, что, если бы сейчас случилась революция, ты был бы за белых, — она серьёзно посмотрела на меня.
Я кивнул.
— Представила, что мы с тобой на набережной в Севастополе — стоим и смотрим, как на рейде дымятся трубы кораблей генерала Врангеля. И мы с тобой думаем — сесть на корабль или остаться? Как думаешь, ты бы мог эмигрировать?
— Думаю, я бы остался.
— И нас бы расстреляли, — она разгладила мои волосы. Потом перевернулась на спину и лежала молча.
— Тоня, какой мой любимый напиток?
— Это вино! Ты его постоянно пьёшь, и даже меня научил.
— Обожаю вино. Но нет, жду другие версии!
— Может, виски?
— Думаю, виски — это прекрасная штука. Но я ещё его не пробовал. Тот напиток, о котором я говорю — это чай из суданской розы. Каркаде.
— Каркаде? — Тоня удивлённо посмотрела на меня, — Странно, я никогда не пила кракаде! Да, я буду называть его Кракаде!
— Почему же?
— Теперь, когда ты будешь пить свой суданский чай, будешь всегда вспоминать меня и этот пляж. Потому что только я называла этот чай так: кра-ка-де!
— Я не хочу так.
— Ты не хочешь меня вспоминать?
— Не хочу. Давай по-другому. Мы будем вместе с тобой пить чай каждое утро. В квартире с большой светлой кухней. И обязательно, чтоб окна на восток.
— Договорились, — улыбнулась Тоня.
Мы стоим над перевалом Шайтан-Мердвень, держась за руки. За нашей спиной лесок, в нём Пол рассказывает про Ирландию группе скаутов, которая пошла с нами на день в горы: сейчас привал. Мы с Тоней смотрим на белую змею дороги, которая ползёт под перевалом, на грозовое небо, на далёкие домики санатория. Как будто не лето теперь, а сентябрь, и Тоня осталась со мной в Крыму, и мы ушли в поход с палаткой.
— Расскажи мне про это место, — тихо говорит она, — я слышала, что здесь из Гурзуфа в Бахчисарай проходил Пушкин.
— О да, Александр Сергеевич тут бывал. Хотя, как по мне, этот перевал ну очень неудобный. Пушкин писал, что они не могли здесь ехать на лошадях и шли, держась за их хвосты.
— Он, наверное, чувствовал себя счастливым в этих местах?
— Угадала. Это была ссылка, которая исцелила его душу. Тут, в Гурзуфе, Пушкин влюбился.
— Влюбился и писал стихи о своей любви, а не пытался научить девушку купаться голой и делать другие бесстыдства, — Тоня поглядела на меня с улыбкой.
— Ну в то время не было купальников, вообще-то, — парировал я, поэтому и учить было не нужно. Александр Сергеевич, кстати, вставал в Гурзуфе очень рано — чтобы подняться на скалу в оливковую рощу и оттуда подглядывать, как его возлюбленная купается без ничего.
— Ну ты врунишка! Пушкин — солнце русской поэзии, а ты говоришь — подглядывал! Признайся, ты эту историю прямо сейчас и придумал.
— Не придумал, нам её в университете на лекции рассказывали.
— Ваши преподаватели — совсем бессовестные, если студентам такие байки травят! Ну вот представь — ты сам стал известным поэтом и музыкантом. И какой-нибудь профессор давай в твоей жизни копаться: читать письма, расспрашивать твоих друзей, с кем ты целовался в таком-то году и какую песню написал по этому поводу. Будет рассуждать, голые вы купались или нет, что пили и что ели. Или вообще назовёт твою форосскую девушку художественным вымыслом. Начнёт студентам рассказывать, а те будут хихикать. И что ты сделаешь?
— Знаешь, а всё литературоведение ведь построено на таком копании. Но, конечно, я бы в этого исследователя чем-нибудь кинул. Скажем, пепельницей.
— А если он возникнет после твоей смерти — откуда будешь пепельницей кидать?
— Из ада, конечно, — улыбнулся я и провёл рукой по её бедру.
Мы взяли рюкзаки, пересчитали скаутов по головам и спустились Чёртовой лестницей на старую Ялтинскую дорогу. Возвращались в лагерь, ускорив шаг: быстро темнело, поднялся ветер, который кружил по асфальту сухую листву. На душе было тяжело. Через две недели заканчивалась последняя смена и я возвращался в Симферополь на учёбу. Тоня тоже уезжала
