Пишите письма - Наталья Галкина

Но опыт проектов, их стиль, применение рустовки, скульптурных фигур, ризалитов, аркад был учтен при постройке главного здания нового города — Дома Советов на Московском проспекте.

— Не могу вспомнить, никак не могу, — говорил Наумов, — кто же из наших зодчих дружил с любимым архитектором Гитлера? Переписывались, в частности, не один год. Кажется, не Троцкий. Иофан? Нет, не помню.

Картуш Дома Советов в виде герба первоначально собирались сделать из бронзы с введением светящихся самоцветов, но в итоге выполнили из бетона; весил он 120 тонн. Площадь перед Домом Советов при постройке сократили с 50 до 38 га. Для сравнения: площадь Дворцовой — 6 га, Красной в Москве — 4,5 га.

Идея нового города, приходящего на смену старому, постепенно мельчала и тускнела, но все еще занимала умы. Эпоха застоя придавала ей домашность, социализм с человеческим лицом склонялся над скромными макетами виртуальных кварталов ее.

Это должен был быть новый город с новым центром, где главными героями стали бы празднества, похороны и парады, город, в котором не возводили свои долбаные дворцы царям царские прихвостни, где не взрывали церквей, их строить никому в голову бы не пришло. Никакого старья. В музеях нового града выставлялась бы только советская живопись; герои ОСТа, скажем, босые ткачихи, существа с лицами, писанными по иконописному канону (но сплошная героическая плоть, никаких молитв, ихнего духа, химеры совести, совесть только социально обусловленная: местного пошиба стыд).

Скульптуры в южном Ленинграде пусть стоят только свои и для своих, никаких монархистов, гуманистов и формалистов. Ленин и Ленин (поначалу — и Сталин), соратники, герои, Рабочий, Колхозница, Девушка с веслом, Космонавт непременно на проспекте Космонавтов, впрочем, это позднее, а поначалу — Летчик. Из писателей только Пушкин. В районе речного вокзала, лучше ближе к Рыбацкому, — Петр Первый, монументальный, с портальный кран, в голове глушилка для вражеских «голосов» и отгонялка для птиц (пусть ЛИАП с Военмехом проектируют), чтобы не гадили на лицо скульптуре и гнезд поганых в ушах и на треуголке не устраивали.

Ширина проспекта, проспектов и площадей должна быть такой, чтобы при атомном взрыве развалившийся дом не образовывал завала на транспортной артерии (что не только архитекторам, но каждому школьнику на уроке ГО давно разъяснили). Само собой, метро. Побольше кинотеатров. Непременно ДК. Хорошо бы какое-нибудь производство, чтобы где жили, там и работали. Бетон и стекло!

С парками нечего возиться, буржуазная возня, дорого, да и разучились; пусть будут бульвары! Бульвар Новаторов, бульвар Авиаторов. Во дворах разрешить жителям сажать деревья и коллективные цветники. Но деревья пусть растут только до четырехметровой высоты, потом их спиливать и сажать новые. Конечно, роддом. Дворец бракосочетания. Хорошо бы Дворец спорта. Обязательно стадион! Или спортивный комплекс. Пара ПТУ. Несколько площадей, просторов простора. Новый город радиофицировать, чтобы музыка и правительственные речи парадов, марши похорон, сообщения («Все на субботник!») были слышны всем. Светлые типовые многоэтажки! Кварталы и комплексы типовых зданий! Побольше равенства народу!

В конце 60-х в общей компании пьяный комсомольский работник сказал Хану Манувахову: «Народ? Что такое народ? Это малайцы на скотовозках».

Очевидно, имел он в виду общественный транспорт.

Развитую систему общественного транспорта жителям новостроек! И подумайте, как следует подумайте о размещении новейшего тюремного комплекса, это вначале как-то вовсе упустили. А солярии на крышах? Ведь у нас будет Город Солнца! Тогда и установки, чтобы облака разгонять. А вот это лишнее, управятся с самолетов в дни особо ответственных торжеств. А воспитательная роль детских площадок? О, и она! Ракеты! Космодромы! Побольше космоса у песочниц! А кладбище? Лучше крематорий.

Крематорий, как известно, был замещен Парком Победы. Я писала Парк Победы, но в прудах его вечно пропадали отражения, стояла мертвая вода. По выходным по этой самой причине я перебиралась с этюдником на Обводный. Наконец-то мне стали удаваться оттенки серого цвета, но не серебро мерцало в них, а ртуть со свинцом.

Пока писала я фасад знакомого дома на Обводном (старательно вводя в свинцово-серый дозу лимонно-желтого, колер самородной серы), дом стал играть со мной в будущее, обветшал, расселился, припылил стекла необитаемых квартир, приотворил кое-как заколоченную раскупоренную дверь центральной парадной, стал домом последнего пятнадцатилетия двадцатого века.

Я вошла, повинуясь немому приглашению двери, зная, что сейчас увижу торговца кошками в последний раз.

В предпоследний встретился он мне в подземном переходе метро на Невском: молодой, много моложе меня, в белых кроссовках. Он торговал котятами и кошками. Котята в тесном ящике из оргстекла спали, ползали друг по дружке, пялили глазенки. Щенки ютились в картонной коробке.

— Так вот почему ты назвался торговцем кошками.

— О, кого я вижу! Мы в летах, в бедности. Вырядилась моя Коко Шанель в секонд хэнд.

— Подлый коробочник.

— Статью вчерашнюю прочитала в тупой либеральной газете? Что ж, у меня нынче такой бизнес.

— Другого не нашлось?

— Этот веселее. Не делай злые глазки. Не вздумай закатить мне оплеуху. Вон милиционер идет. Заберет тебя как бомжиху за хулиганство.

— Может, он тебя заберет за незаконную торговлю в переходе.

— Ни в коем разе. Я ему взятку дал. Он меня крышует. А ты уходи, не мешай торговле. На досуге думай обо мне. Мое предложение остается в силе, рыжая. Вдарим по календарям. Мне никакой для этого косоуровский «лифт» не нужен. Сам справляюсь, могу тебя прихватить. Омолодишься, разживешься. Нà мобильник, дарю, голодранка, своего-то небось нет. Там моего второго телефончика номерок. Звони, когда надумаешь.

— Подлый живодер.

Я швырнула ему под ноги мобильник.

— Женщина, в чем дело? Проходите, проходите, — сказал милиционер. — Тихо себя веди, скромно, а то в кутузку загремишь, мало не будет, что стоишь, вали отсюда, старая сука.

Полупритворенная облезлая дверь дома манила. Я вошла. Обшарпанная лестница, заваленная окурками, бумажками, помоями, в туалетных подтеках, ждала, застыв ледником ступеней. Я поднялась на один пролет, ударило в лицо волною ужаса, подобного испытанному в московской квартире из сна. Воздух ходил ходуном, пытая слух шорохами, скрипами, скулежом, хрипом, приглушенным писком, истязая обоняние вонью. Смешанный запах кошачьей мочи, разлагающейся помойки, выгребной ямы, тлена, сладковатый смрад смерти. В ободранных кубатурах лишенных дверей бывших квартир валялись объеденные картонные коробки, трупики щенят, котят, кошек; голодные, кожа да кости, еще живые детеныши животных бродили, качаясь, ползали или лежали, обессиленные голодом и болезнью, пытаясь подать голос. То был склад коробочников, продававших на окраинах птичьих рынков или у метро котят либо щенков; агенты-старушки собирали животную мелочь у неспособных утопить ее сердобольных горожан, хозяйки окотившихся приплачивали за то, что детенышей «пристроят в хорошие руки». Торговцы собирали дань, включая половину денег, рассовывали животину по коробкам. Чтобы мелкота не расползалась, ее успокаивали малыми дозами снотворного. В первое время в питомнике-саркофаге тварей подкармливали дешевыми кошачьими консервами; но те, кто был послабее, те, кого не удавалось быстро продать, те, кто заболевал — а в итоге болели все, — были обречены.

Из шевелящейся полуживой-полудохлой массы выбрался маленький котенок, кинулся ко мне, взобрался на грудь, мурлыкал, тыкался мордочкой, счастье было бурным: нашли! спасли! узнали! Котенок был занятной расцветки, черно-рыжий, полмордочки золотисто-песочной в черных крапинках, разводах. Я гладила теплый комочек с колотящимся сердчишком; тут вошел с пустой коробкою торговец кошками.

— О, какая встреча! — воскликнул он, улыбаясь. — Рад тебя видеть. Я теперь живу неподалеку, на первом этаже пиццерия что надо, пошли, приглашаю.

Дребезжали, расхватанные акустическими ямами концлагеря для малых сих, слова его.

— Ты не видишь, подлая скотина, у меня животное живое на руках, а у ног дохлые, неужели я с тобой пойду?!

— Животное? — спросил он, подходя. — Ну, это мы поправим. Зачем тебе от моего предложения отказываться в который раз? Это неучтиво. А руки мы тебе сейчас освободим.

С этими словами схватил он моего найденыша за шкирку и вышвырнул в окно. Кошачий вопль. Визг тормозов, я кинулась вниз по лестнице, он смеялся мне вслед; от двери увидела я, что метрах в пяти, виляя и качаясь, оставляя на тротуаре капельки крови, трусил вдоль дома мой котенок. «Кс-с, кс-с, стой, киска, это я!» Услышав мой голос, малышка нырнула в леток подвальный, пропала. Я обежала дом, подвальные двери были приоткрыты, кажется, нужная мне по центру дома, я спустилась на несколько ступеней, заваленных мусором, отворила скрипучую железную погнутую створку, свет отверстия, в которое нырнул котенок, был мне виден; я продолжала спускаться, но подвал залит был жижей, смесью воды и сточных вод. На маслянистой темной прорве только круги расходились. Думаю, моя ослабленная голодом и страхом животинка ударилась, падая, о тротуар передними зубами, сломала нёбо (именно от этой травмы большей частью погибают неудачно падающие с высоты кошки, как объяснил мне когда-то знакомый ветеринар), ополоумев от боли, метнулась в подвал, надеясь спастись, отлежаться, обрести убежище, последний обманный всплеск живой надежды.