Жить не дано дважды - Раиса Хвостова

Но и отметать начисто штабы в поисках секретной части нельзя, основываясь на том, что штабные носят знаки отличия своих родов войск. Разведывательная часть в целях конспирации может пользоваться любыми знаками отличия. Может и менять их по нескольку раз.

Следовательно, надо найти знакомые лица — майора или того штатского, которые приходили в Тирасполь к диверсантам. Но, во-первых, именно майора и именно штатского могло не оказаться уже в части; во-вторых, в лицо я знала только майора, штатского видела в спину — длинная, прямая спина военного; в-третьих, надо хоть приблизительно знать, где искать; наконец, в-четвертых, здешняя часть могла быть и другой частью.

Ни Федору, ни мне не удалось пока ничего прощупать. Ничего не мог сказать и Семен, хотя прилагал усилия к тому, чтобы что-то разведать, Адлер мало был связан с воинскими подразделениями, еще реже были у него дела в штабах.

Семен после короткого разговора с Федором согласился работать с нами. Правда, он ничего не знал — кто мы, сколько нас. Федор даже меня скрыл — только сестра. Связь держать через Федора. И все. Так безопаснее для него самого и для нас с Федором. И Семен привозил очень ценные и точные данные после наблюдения. Поначалу мы их перепроверяли, а потом почти полностью доверились ему. Я говорю почти, потому что такова служба разведчика: контролировать даже самого себя.

Но недаром я счастливая. Случайная встреча на дороге дала нам в руки крепкую нить.

Было это ранним утром. На зорьке. Я едва поспевала за торопящимся Федором — на молокозаводе строго насчет опозданий, могут и уволить. Внезапно над плечом у меня возникла серая морда — я рванула Федора за рукав, и мы прижались к придорожному буку. Еще секунда — и коляска смяла бы нас.

Красивая коляска — двухколесная, на рессорах, сверкающая черным лаком, таких в нашем районе ни у кого не было. Она покатилась бесшумно дальше, по мягкому грунту, оставляя за собой пыльный шлейф.

Не одну коляску разглядела я, прижавшись к буку, — черные выпуклые глаза седока пригвоздили меня к месту.

Кто же это мог быть?

Когда рассеялась пыль, Федор схватил меня за руку и потащил за собой, почти бегом — мы могли опоздать.

Весь день мучительно вспоминала: чьи это глаза промелькнули в коляске, где я их видела? И кому могла принадлежать коляска?

Вечером, возвращаясь с работы, спросила Федора:

— Кто это с таким шиком чуть не задавил нас?

— Их светлость — шеф сигуранцы.

Шеф?.. Шеф?! Шеф!!!

— Федор! — схватила я его за руку. — Это же он!..

Шеф жандармерии в Саланештах! Его видел Степан в подъезде дома на площади. Там помещалась тогда секретная часть…

Даже спокойный Федор заволновался:

— Ты не ошиблась, Женечка?

— Что ты, Федор! Такого достаточно раз увидеть — внешность редкая. Просто он очень быстро промелькнул…

— Ну что ж, подумаем, — сказал медленно Федор.

За ужином мы обсуждали все за и против, что может нам дать эта встреча.

— Он не мог тебя узнать, Женечка? — спросил обеспокоенно Федор.

— Ну не-ет! — рассмеялась я. — Он же меня ни разу не видел. Паспорта сдавал Василий. А шеф видел только фотокарточку — паспорта нам не вернули.

— Нет, постой, — перебил Федор. — Сейчас вспоминаю, что-то мне такое рассказывал подполковник Киселев о твоем паспорте?

Я напомнила:

— Мой паспорт оказался у немецкой шпионки…

Прищуренный мне тоже рассказал редкую в жизни разведчиков историю. Мой фальшивый паспорт был так здорово сделан, что шеф саланештской жандармерии — собаку съевший в таких делах — принял его за настоящий и передал немецкой разведке. Еще до моего возвращения с первого задания в освобожденной Одессе контрразведка задержала немецкую шпионку с моим именем и с моим паспортом. Только фотокарточка была приклеена другая. Тогда же заинтересовались шефом саланештской жандармерии и выяснили любопытные подробности.

Ионеску — бывший советский подданный, по национальности румын. Вскоре после революции работал в Одесском ЧК, потом в НКВД. Был даже каким-то крупным работником. Где-то в тридцатых годах он внезапно исчез — попался какой-то немецкий шпион, от которого нити тянулись в одесское НКВД, к Ионеску.

Всплыл Ионеску в оккупированной Одессе, но под теперешней фамилией. Дважды его пытались взять — в Одессе и в Саланештах. Но Ионеску — матерый волк, он бесследно исчезал и, спустя какое-то время, вновь всплывал в прифронтовой полосе со своей жандармерией.

— У таких типов редкая профессиональная память, — задумчиво сказал Федор. — Предположим, что в этот раз он не узнал — быстро пролетел. Но в другой раз может и узнать, Женечка. Тебе надо быть настороже.

— Хорошо, — сказала я беспечно, — постараюсь не попадаться ему на глаза. Но честное слово, Федор, он не может помнить меня.

Если бы я только знала тогда, как ошиблась.

5.

Вошел Федор, задержавшийся сегодня на работе. Следом — Семен, рот — полумесяцем до ушей. Сейчас у него хорошее лицо — русского парня, у которого не зря прошел день и которому повеселиться от души не грех. Таким он входил и в свой дом в Смоленске, где его ждали — жена, похожая на девочку-подростка, и дочка, лепечущая первые слова: «мам-ма», «пап-па». Наверное, и жена его полюбила вот таким — с улыбкой полумесяцем, со смешинками в карих с золотинкой глазах, простодушного и открытого парня. Счастье, что она не знает, и, может быть, никогда не узнает теперешнего Семена — хмурого, замкнутого, отчужденного. Семен становился улыбчивым лишь после большой удачи.

— Ну, вот, Женя! — шумит он. — Понимаешь, какая штука? Переправа в Унгенах взлетела!

Мне должно быть безразлично, потому что для Семена я — просто сестра Федора. И мне безразлично.

— Вы-то чему радуетесь?

Семен шумит:

— Глупая ты еще девчонка — одни кавалеры немчики-румынчики у тебя на уме!.. Наши разбомбили, наши, наши, — напирает он на «наши».

— Ну и разбомбили… А немцы новую там же наведут.

— А вот и не там! Новую они… — Семен прикусывает язык — чуть не проболтался. Я смеюсь, а он ругается: — Вертихвостка ты!

Когда Семен уходит, Федор говорит:

— Передашь, Женя, нашим — новую переправу наводят южнее…

Я записываю, добавляю к тому, что собрано для сегодняшней радиограммы в Центр. Потом этот клочок бумаги с записями Федор уничтожит собственноручно.

На крыльце знакомые шаги. Едва успеваю спрятать листок — входит Адлер. Когда он застает вот так, врасплох, мне трудно спрятать ненависть. Меня прямо тошнит от моего «кавалера». Каратель проклятый!