Дальтоник - Джонатан Сантлоуфер

Кейт посмотрела в окно на ночное небо, потом вниз, на чернильно-черный парк.

В ванной комнате вытряхнула на ладонь таблетку амбьена. Наверное, не следовало бы принимать его после скотча, но еще одна бессонная ночь будет непереносимой. Митч Фримен прав. И Браун тоже. Наверное, ей нужно послать все к чертям и лечь в клинику Бетти Форд.[29]

Она чувствует пальцы на своей груди. Они медленно ласкают сосок, затем спускаются вниз, к промежности. Она выгибает спину, прижимаясь к его телу. Покрывает поцелуями шею, вдыхая аромат цитруса.

Его пальцы очень нежные и умелые. Он целует ее в губы, мягко раздвигая их языком.

Это так знакомо.

Но почему она ничего не чувствует? Шепчет: «Ричард, Ричард…» — поднимает бедра, готовая встретить его, но картина смазывается, и возникает проход, который теперь темнее, чем тогда, и длиннее. Он бесконечный. Туфли липнут к тротуару, как будто она идет по только что положенному асфальту. Серебристый свет в конце прохода тускнеет. Она протягивает руки, касается стены, и они погружаются во что-то теплое и вязкое.

Кейт охает, чувствуя, что попала в ловушку. Свет в конце прохода гаснет, словно кто-то щелкнул выключателем. Полная темнота. Черно.

Она идет, пошатываясь, волоча ноги по мерзостной грязи. С рук что-то капает, какая-то гадость.

Внезапно в проходе чуть светлеет, и она видит в конце его Леонардо Мартини. Он лежит, а над ним склонился человек с ножом. Это Ричард. Он вонзает нож в тело художника много-много раз. Из ран хлещет кровь, широким ручьем течет по проходу, омывает ее туфли.

Красная.

Постепенно кровь розовеет и превращается в облако на картине маньяка из Бронкса. Затем картина оживает. Кейт идет по улице мимо оранжевых домов и ослепительно-желтых мусорных баков. Это Ричард раскрасил все в такие дикие цвета.

— Нравится?

— Нет, — отвечает Кейт. — Это как на картинах маньяка.

— Жаль.

— Почему ты убил его?

— Кого?

— Мартини.

— Так надо, — говорит Ричард, продолжая рисовать на тротуаре розовые полосы. — Он слишком много знал.

— Как в кино, — произносит неожиданно появившийся Ники Перлмуттер. — Помните фильм Альфреда Хичкока «Человек, который слишком много знал»? — Он начинает напевать глубоким басом мелодию из этого фильма.

— Перестаньте, — говорит Кейт. — Это серьезно.

— Конечно, серьезно, — соглашается Ники и продолжает петь.

Карамельные цвета бледнеют, и Кейт оказывается в полутемном подъезде. Гулкие шаги навстречу. Отчаянно колотится сердце. Прямо перед ней возникает Анджело Бальдони. Она вскрикивает. Он широко улыбается, приставляя пистолет к ее животу. Медленно взводит курок. Кейт пятится, спотыкается и падает. Падает, падает, падает сквозь тьму, назад, в проход. Там уже два Ричарда. Один, мертвый, лежит на тротуаре, другой, живой, занят живописью. Он заканчивает небольшую картину, прислоняет ее к стене.

— Хорошо?

— Неплохо. — Кейт рассматривает натюрморт с вазой в голубую полоску. — Но что все это значит?

— Имитирую свою смерть. Хорошо получается?

— Конечно. Но… зачем?

— Милая, я должен уйти. Увидимся. — Он улыбается. Его живая ипостась рассеивается, превращаясь в дым — как в мультфильме с призраками, — и проникает в мертвого Ричарда, лежащего на тротуаре.

— Нет, Ричард. Подожди! Пожалуйста. Скажи мне, почему все так получилось?

— Ш-ш-ш… — Глаза мертвого Ричарда оживают. Он смотрит на нее. — Это тайна.

В проходе темнеет, а затем Кейт оказывается в очень яркой комнате. Здесь все белое — стены, пол. Она поднимает глаза и не видит потолка. По бледно-голубому небу проносятся серые облака. Словно она попала в картину сюрреалиста Рене Маргита. Перед ней белый стол. На нем Ричард. Медэксперт Даниел Маркович пытается снять с его пальца кольцо.

— Не снимается, — огорченно произносит он. — Придется так. — Он берет пилу Страйкера.

— Погодите. Лучше я. — Кейт выхватывает у него пилу и начинает отпиливать палец. Брызжет кровь, окрашивая все в глубокий алый цвет.

Кейт вскрикнула и проснулась. Несколько минут лежала не двигаясь, желая убедиться, что кошмар наконец закончился. Нащупав кольцо Ричарда на цепочке, она вскочила с постели.

Такие сны к ней еще не приходили. Прежде снились большей частью приятные. Они с Ричардом наслаждались друг другом, он начинал удаляться, Кейт всеми силами пыталась удержать его. На этом обычно все заканчивалось.

Она сбросила его пижаму, приложила к лицу. Запах Ричарда уже почти не ощущался.

Схватила с туалетного столика фотографию в серебряной рамке, посмотрела в смеющиеся глаза.

— Во что ты впутался, Ричард? Почему тебя убили?

Но он продолжал улыбаться, прикрываясь ладонью от солнца.

Кейт посмотрела на выгоревшие до основания свечи. Поставила фотографию на место.

«Фримен прав. Мне нужно уехать. Подумать. А может быть, вообще не думать».

Съемочная группа сейчас в Хьюстоне, снимает часовню для следующей передачи. Они вполне обойдутся без Кейт, но у нее был бы подходящий предлог для отъезда. До родов Нолы еще недели две, Лусилл присмотрит за ней пару дней. Так что прочь из этой квартиры, прочь из Нью-Йорка. Это хорошо. В Хьюстоне она избавится от воспоминаний. Они с Ричардом там никогда не были.

За час Кейт все уладила — билет на самолет, отель. Еще час, и она дозвонилась приятельнице, работавшей в знаменитой часовне.

Кейт вытащила из стенного шкафа небольшой чемодан. Положила на кровать, начала укладывать вещи.

Часовня Ротко. Место поклонения цвету. Живопись, возведенная в ранг религии. Религия в форме живописи. Когда-то она действительно верила, что такое возможно. Но сейчас веры нет. Ни во что.

Глава 26

Бойд Уэртер вошел в лифт. Недовольный. Ему уже пришлось сегодня принимать визитеров. Вначале кураторов лондонской галереи «Тейт модерн», а потом нового директора Музея Уитни. Отпустил помощниц и охранников и собирался немного отдохнуть, когда снизу позвонил знакомый Кейт Макиннон. Парень оказался настырным, все звонил и звонил. В конце концов Бойд плюнул и решил уделить ему несколько минут. До прихода Виктории. Потом они будут готовить к отправке рисунки, и парня он спокойно спровадит. «Ладно, посмотрю его работы, — думал Уэртер. — Это же не кто попало, а приятель Макиннон. Выскажу несколько мудрых замечаний, потом он повиляет хвостом перед моими картинами. Все как обычно».

Парень оказался чертовски красив. С очень милой застенчивой улыбкой.

— Откуда вы знаете Кейт Макиннон? — спросил Бойд, когда они поднимались в лифте.

— Она была моей… преподавательницей.

— В Колумбийском? История искусств?

— Да. А потом мы подружились.

— Это она посоветовала вам встретиться со мной?

— Да. Сказала, что вы можете дать много ценных советов. Я вас долго не задержу.

— Ну и славно.

Уэртер привел парня в мастерскую.

Тот сразу же развернул свои картины, разложил на полу. Уэртер едва сдержал стон. Они были хуже некуда. Непрофессионально сделанные, неуклюжие, цвета кричащие, безвкусные. «И я должен обсуждать такое барахло?» Придется позвонить Макиннон, спросить, зачем она присылает идиотов. Уэртера также раздражало, что парень даже не взглянул на его картины. Он к этому не привык. Молодые художники обычно глаз не отводят от его работ, трепещут от восторга.

Парень, разложив свои холсты, отошел в сторону. Упер руки в узкие бедра.

— Что скажете?

— Хм… — Уэртер почесал подбородок. — Для начала я предложил бы вам снять темные очки.

— Извините, забыл. — Парень снял солнечные очки и заморгал.

Уэртер заглянул ему в глаза и отшатнулся. Столько в них было страдания и боли.

— Вы здоровы?

— Конечно.

— Но вы так щуритесь и моргаете, что я подумал, может быть…

— Не-а, это нормально. Я просто… привыкаю к освещению.

«Да, — размышлял Уэртер, разглядывая картины, — именно освещение. Талантом тут и не пахнет».

— Так что скажете?

Боже, какая мука!

— Ваши работы, хм… интересные.

— В каком смысле?

«О черт!»

— Хм… во-первых, то, как вы используете цвет. Довольно… необычно.

— Да? — Молодой человек вгляделся в свои работы. — Не понимаю почему. — В его голосе чувствовалось нетерпение.

— Но… вы должны признать, что это нестандартно. Пурпурные облака, синие яблоки. Вы видели картины фовистов?

Молодой человек продолжал пристально рассматривать картины, не понимая, о чем говорит художник. Он выбрал цвета правильно.

— Полагаю, вы ошибаетесь.

— Насчет фовистов?

— Нет.

— Что же тогда? Немецкие экспрессионисты?

— Нет. — Голова начала слегка подергиваться, и заиграла музыка на фоне рекламных слоганов.