Срочный фрахт - Борис Лавренёв

— До скорого свиданья, мамаша. Не поминайте лихом. От всего нашего коллектива благодарим за материнскую ласку вашу, заботу и любовь. И ожидайте нас обратно. Возраст ваш, конечно, большой, но надеемся свидеться. Мы вам писать будем, да и вы иногда весточку пришлите, чтобы мы знали, как тут идет ваша жизнь.

Он обнял старуху. И вдруг она охватила его шею, прижалась дряблой щекой к щеке старшины и вся затрепетала в судорожном плаче. И сквозь плач моряки услышали жалобные, резанувшие их по сердцу слова:

— Родные мои! Милые товарищи! Что ж я без вас делать стану? Словно ко мне жизнь вернулась, пока вы тут были, а теперь хоть опять в могилу.

Моряки опустили головы.

— Ну, мамаша, что вы? Успокойтесь! Зачем так говорить? — шутливо сказал Виноградов, поглаживая старуху по костлявой спине. — В могилу?! Да вам еще до ста лет годков тридцать жить осталось…

Внезапно старуха рванулась из его рук и исступленно выпрямилась. Ее глаза вспыхнули. Она подняла руки над головой и закричала так, что моряки отшатнулись:

— Да за что ж людям такая мука? Кто нам за нее заплатит? Что же это? Да знаете ли вы, сколько мне лет? Все меня мамашей да бабусей называете, а мне тридцать третий год пошел… Вот что они со мной сделали, проклятые!

И сама потрясенная нежданным признанием, она увернулась от пытавшегося удержать ее Виноградова, вскочила в избу и с грохотом захлопнула дверь.

Моряки стояли ошеломленные, притихшие, избегая взглянуть друг на друга. Лица у них потемнели, кожа туго обтянула скулы. Виноградов медленно поднял руку и снял бескозырку. Восемь друзей безмолвно повторили его движение. Они не отрываясь смотрели на закрытую дверь избы, как смотрят на могильный холмик, насыпанный над дорогим человеком.

Потом Виноградов тихо и грустно, как будто ему не по силам было выговорить, сказал за всех:

— Прощай, сестра!

Он рывком напялил бескозырку, и радисты не узнали своего лихого шутника-старшину. Щеки Виноградова покрылись серым, чугунным налетом, и он сквозь стиснутые губы раздельно, как слова присяги, выговорил:

— Ну, годки! Нет нам возврата домой, пока не будет так, чтоб все фашистские сучки поседели до срока и подохли, воя над своей падалью! Пошли! Марш!

Девять моряков пересекли поляну, ускоряя шаг, не оглядываясь, словно страшась увидеть на пороге избы оставленную там женщину.

Сентябрь 1942 г.

Маяк

Было уже совсем темно, и люди, выстроенные по левому борту, казались одинаковыми силуэтами, вырезанными из черной бумаги и наклеенными на синеющую за катером дымно-синюю ширь неба, по лейтенант Пригожин и в темноте различал каждого из стоящих в строю краснофлотцев, с которыми он прожил бок о бок на катере полтора года. Он знал их не только в лицо, но и биографию каждого, их родных и любимых, их мысли и интересы, всю подноготную.

Лейтенант постоял перед строем, засунув руки в глубокие карманы комбинезона, вглядываясь в смутно различимые лица, и сказал неторопливо и негромко:

— Так, значит, вот какая штука. Нужен доброволец на одно интересное дело. Предупреждаю, что возможны всякие осложнения. Кто хочет — шаг вперед!

Строй секунду оставался неподвижным. Потом он шатнулся, четким двойным стуком каблуков ударил в доски палубы, шеренга придвинулась к командиру и вновь замерла в неподвижности.

— Плохо! — усмехнулся Пригожин. — Очень плохо, товарищи! Вместо того, чтоб помочь командиру, вы затрудняете мне задачу. Я говорил, что нужен доброволец, а не добровольцы. Значит, теперь мне самому придется выбирать?.. Впрочем, я знал, что вы сделаете именно так.

Он еще раз пристально всмотрелся в людей, и глаза его, уже свыкшиеся с ночью, задержались на командире носового орудия, старшине второй статьи Остапчуке. Тонкобровое, большеглазое, нервное молодое лицо Остапчука дышало ожиданием и надеждой. Лейтенант шагнул и положил руку на плечо Остапчука.

— Точно! Пойдет Остапчук, — сказал он решительно. — Остальным разойтись, не устраивать дискуссий и не надувать губы… Остапчук! Через десять минут явишься ко мне в кают-компанию.

Лейтенант повернулся и с привычной быстротой нырнул в узкую дыру кормового люка.

Когда в указанный срок Остапчук постучался в дверь кают-компании, Пригожин сидел там, занимая крупным телом, увеличенным еще пухлым комбинезоном, весь крошечный диванчик. На столе, как скатерть, свисая концами вниз, лежала карта. Сбоку приютился эмалированный чайник, две кружки, банка абрикосового джема и портсигар моржовой кости. У командира катера было правило разговаривать с людьми по серьезным делам в уютной обстановке, за чашкой крепкого чая и обязательно с чем-нибудь сладким.

«Раз человек видит, что ты для него стараешься, он тоже вдвойне будет стараться», — говорил Пригожин.

— Садись, Остапчук! — Лейтенант широким жестом указал на разножку перед столом. — Закуривай. Кури не стесняясь, от папирос придется отказаться надолго, так что продымись хорошенько.

Он придвинул к Остапчуку портсигар, и старшина понял, что командир нарочно зарядил для угощения портсигар «Северной Пальмирой» из собственного, неприкосновенного запаса, чтобы побаловать собеседника. Остапчук осторожно вытянул папиросу, и Пригожин поднес к ней трепетный синий огонек зажигалки.

— Дело вот какое, — сказал он, смотря на карту. — Ночью будет интересная операция, Остапчук. Прямо скажу, увлекательная операция. Катера пойдут долбать Гнилую бухту. Знаешь, что такое Гнилая бухта?

— А как же, товарищ лейтенант, — слегка улыбнулся Остапчук. — Это та самая, где гансы свои самоходные кастрюльки прячут.

— Ага! — подтвердил лейтенант. — Именно! Будем дырявить эти кастрюльки на утиль.

— Есть на утиль, — согласился старшина.

— Только имеются неприятности, — продолжал Пригожин. — Смотри-ка сюда.

Он ткнул указательным пальцем в карту, и Остапчук, подавшись вперед, увидел на карте очертания бухты, усеянные, как мухами, черными цифирьками глубин.

— Проход сюда трудный, — сказал лейтенант, складывая губы трубочкой. — Вернее, мы имеем два прохода: восточный и северный, — палец Пригожина прямым и резким движением провел линию по карте, — первый — прямой, широкий и глубокий, но он нам не годится. Немцы его оберегают, как цепные собаки. Там полно сторожевых посудин, а подходы заминированы. Все равно что совать башку в глотку медведю. Северный проход, — палец лейтенанта стал выкручивать на карте немыслимые зигзаги, — северный в лоциях мирного времени обозначался как непроходимый. Значит, в военное время это как раз то, что нужно. Понятно?

— Вполне понятно, — подтвердил старшина.

— Катера пойдут этим проходом. Немцы его даже не охраняют. Раз в бумажке написано «непроходимо», немец против бумажки ни за что бунтовать не станет. И эта дорога свободна, если не считать того, что на ней немало камней расположено. А хуже всего, что вход на фарватер не имеет никаких ориентиров. То есть, в данное время не имеет, — поправился лейтенант, — поскольку маяк два года не зажигается, вехи сняты, на берегу плоско, как на тарелке, и сам черт с трех шагов не угадает, где там дырка проделана. От штурмана требуется точность до бесконечно малых, чтобы не промахнуться и не высадить отряд на камушки. А если и не высадит, то может плутать вокруг и около, теряя время. Следовательно, нужно, чтобы вход до сантиметра был ясен. Понял, что требуется?

— Требуется обозначить точку, — осторожно произнес Остапчук, протягивая руку за второй папиросой.

— Точку! Правильно!.. Обозначить точку! А как это сделать?

— Поставить веху, — еще осторожнее предположил старшина.

— Нет, — лейтенант отрицательно мотнул курчавой головой, — промах! Поправку на прицел! Подумаешь — ориентир твоя веха. Все равно что булавку в воз сена. Думай!

— Зажечь огонь, — уже увереннее сказал Остапчук.

— Так… Но зажечь надо с толком. Как?.. Ну-ну, соображай. Ведь будешь же когда-нибудь катером командовать. Привыкай к самостоятельным решениям.

— Стать катером на якорь в точке и давать свет, — решительно заявил Остапчук и украдкой смахнул ладонью капельки пота с верхней губы. В кают-компании было жарко от электрического рефлектора, и еще жарче становилось Остапчуку от быстрого и цепкого напора командира.

— Эх, Остапчук, Остапчук, — лейтенант опять укоризненно мотнул головой, — рано я тебя в командиры катера прочу. Ты что сморозил? Катер, ангел мой, конечно, не линкор, но все же посуда боевая и значительная. Его и в темноте разглядеть можно. А нужно, чтобы до времени никто ничего не видел… Так вот. Через час мы выйдем к точке. Иначе говоря, в двадцать один ноль-ноль. Туда два часа ходу. На месте поставим на якорь надувной плотик. А на плотике придется поскучать тебе. Отряд снимется в двадцать три пятьдесят. Значит, будешь скучать до двух. Наш катер встретит отряд на полпути и пойдет головным. В два ровно начнешь мигать нам фонариком. Два длинных проблеска, один короткий. Направление луча точно по пеленгу сто семьдесят. С этого курса будет подходить отряд. Запомни — точно по пеленгу? Ни на градус в сторону! Огонь должен быть виден только отряду. Теперь ясно?