Срочный фрахт - Борис Лавренёв

— Ну, — говорит, — позвольте мне, старику, вас сердечно поздравить, товарищ капитан-лейтенант. Разом и себя и вас поздравляю. Почти с того света вы вернулись и теперь жить, наверное, будете долго. Прямо говорю: вопреки всем ожиданиям выжили. Или счастье ваше такое, или очень уж здоровая и жизнедеятельная кровь у вашего донора оказалась. Должны вы ему сказать спасибо.

Тут Солодушенко впервые чуть улыбнулся, так, одним уголком, и отвечает:

— Рад бы, профессор, поблагодарить, да ведь не знаю кого.

— Это дело простое. — Профессор поворачивается к старшей сестре H приказывает — Пройдите ко мне в кабинет, откройте бювар, там сверху этикетка лежит, которую я от банки с кровью отклеил. Тащите сюда!

Через минуту сестра возвращается и подаст профессору этикетку. Он ее протягивает капитан-лейтенанту.

— Вот вам, — говорит, — и имя вашего ангела-хранителя, и адрес. Все тут.

Капитан-лейтенант берет двумя пальцами, подносит к глазам… И сразу дернулся, как от судороги, вытянулся и упал на подушку. И снова синевато-белый стал, будто опять, его мукой осыпали. Лежит с виду мертвый.

Профессор увидел и закричал не своим голосом!

— Шприц с камфорой! Моментально!

Началась суматоха. Врачи койку окружили. А я вижу — этикетка эта самая, которую профессор, капитан-лейтенанту дал, выпала у него из руки и лежит на полу у койки. Дай, думаю, подберу, а то затопчут.

Нагнулся и поднял без всякого подозрения, просто чтоб не пропала. Но любопытства ради читаю, что там написано. И вижу:

«Группа крови вторая… Донор Платова Евгения Михайловна… Адрес…»

И еще не дочитал я, как меня жаром опахнуло… Платова… Евгения Михайловна… Да ведь это и есть та самая жена капитан-лейтенанта, его Женечка, которую он без конца искал и найти не мог.

Сижу я обалделый, на бумажку уставился не мигая, как сыч на солнце, и думаю: «Ну и история! Ну и происшествие… Ведь нарочно такого не придумаешь. Как в сказке.»

А тем временем капитан-лейтенанту камфору впрыснули, профессор его руку держит, пульс отсчитывает и сам с собой говорит:

— В чем дело? Понять не могу, почему такой внезапный припадок…

Тогда я показываю ему бумажку:

— Разрешите доложить, товарищ дивврач.

И рассказываю все, что мне известно. Профессор, врачи, сестры, раненые — все слушают, рты раскрыв. Профессор наконец покачал головой и сказал задумчиво:

— Второе чудо подряд с этим человеком. Первое — что он вообще выжил, а второе — вот эта бумажка. Вот и не верьте после этого чудесам.

Часа через полтора капитан-лейтенант совсем оправился. Лежал тихо и все улыбался. Так и заснул в эту ночь с улыбкой.

А спустя дней десять, только что мы с обеда в палату вернулись, как появляется на пороге высокая женщина в белом халате. Глаза синие, волосы пшеничным снопом. Быстро окинула глазами палату, нас всех, увидела капитан-лейтенанта, рванулась и, как ветер бесшумный, пронеслась к его койке. Упала на колени и голову ему на грудь. Видно, как дрожит вся. А он взял эту голову в ладони, притянул к себе и молчит. Только шумно так дышит.

Ну, неловко мне стало. Поднялся я с койки и потихоньку побрел в курилку.

Сентябрь 1941 г.

Старуха

Когда девять друзей, радистов морского полка, пришли на Шароновские хутора, обнаружилось, что никаких хуторов в указанном месте нет. Хутора существовали лишь в условном обозначении на штабной карте. На местности же не осталось ничего, кроме угрюмого частокола, опаленных гвардейскими минометами древесных стволов, глубоких воронок, налитых кофейно-рыжей болотной водой, груд кирпича от разрушенных печей да сухого, горького пепла, носимого ветром.

Над хуторами поработали и артиллерия, и самолеты, а докончили разрушение немецкие факельщики, которые в час бегства сожгли все, что еще стояло на земле.

Моряков не удивило зрелище опустошения. Они уже привыкли к таким картинам. И больше не стискивали челюстей и не рвали на груди тельняшек, бледнея и ругаясь с перегибом. Теперь в их душах жила прочная, окаменелая злоба, и новые впечатления, наслаиваясь на нее, делали ее еще более неподвижной и тяжелой.

Но им показалось странным и удивительным присутствие в самой середине обгорелого пустыря новой, крепко слаженной из звонких красных сосновых бревен, не успевших еще потемнеть от непогод, не тронутой металлом и огнем избы.

Выйдя из обугленного бурелома на полянку, радисты в недоумении смотрели на эту избу, которая высилась среди пожарища, как памятник, воздвигнутый над уничтоженным поселком.

Но еще больше удивились моряки, когда обнаружили возле избы женщину. Она занималась мирным хозяйственным делом — вставляла в раму окна куски стекол, собранные на пепелище, и склеивала их для прочности полосами из старых газет. Она слышала шаги подходящих моряков, их голоса, но даже не обернулась и продолжала свою работу. Присутствие живой души, да еще женской, в этом гиблом месте было так же непонятно, как наличие целой избы.

Когда радисты подошли ближе, им прежде всего бросилась в глаза жалкая худоба старушечьей согнутой спины. Под рваной, висящей лохмотьями кофтой, сквозь дыры которой просвечивало желтое тело, ходили острые лопатки. Распухшие руки с узловатыми пальцами неловко прилаживали осколки стекол.

Когда моряки подошли вплотную, женщина лишь слегка повернула голову и покосилась на них. Потухшие глаза ее глубоко сидели в орбитах и были мертвенно равнодушны. Она откинула рукой свисшую на щеку из-под холщовой косынки тускло-серую прядь и продолжала свое занятие.

Старшина команды Виноградов, неутомимый балагур и остряк, желая сразу установить отношения, снял бескозырку и, помахав ею перед собой с изяществом мушкетеров Людовика XIV, бодро сказал:

— Пламенный привет, дорогая бабушка! Вышло нам приказание кинуть якорь в данном населенном пункте. Поскольку объясняют объективные факты, понятно, что ваш дворец тут единственный, а населения тоже одна человеко-единица. А мы — осиротелые морячки, вынужденные военными обстоятельствами временно покинуть наш родной линкор для пешей жизни. Будем друзьями! Принимаете жильцов?

Старуха пожевала губами, и моряки увидели, что рот у нее пустой, беззубый. Шепелявя и шамкая, она вяло ответила:

— Живите. Мне што? Изба просторная, хозяина нет. Кто проходит, тот и живет. Много всяких побывало. И чужие были, и свои. Места хватит. Вы по себе, я по себе.

Виноградов досадливо поскреб затылок. Такое равнодушие жестоко укололо его. Моряки привыкли быть баловнями. Их всюду встречали с лаской. И Виноградов даже рассердился:

— Странно, бабушка, слышать от вас подобный индифферентизм к бойцам. Что значит: «Вы по себе, я по себе?» Неужто в вашем сердце заместо черствого отношения не разыгрывается материнская жалость к сиротам?

Радисты засмеялись, но старуха продолжала смотреть на Виноградова тускло и безжизненно. Потом вздохнула, и в груди у нее заскрипело, словно отворялась не смазанная в петлях дверь. Так же вяло она промолвила:

— Ну, живите! Коли што надо — сделаю.

И шаткой походкой, едва передвигая разбитые ноги, она медленно вскарабкалась на крыльцо и исчезла в избе.

— Перекурим, годки, — сказал Виноградов, положив автомат и мешок на завалинку. Он скрутил папироску, затянулся и констатировал с огорчением: — Трудноватая старушка! Фестивалей с музыкой в этом месте не предвидится. Ну, ничего не поделаешь, приступаем к исполнению служебного долга.

Присевшие моряки курили, и в их усталые тела вместе с розовым вечерним светом, плывущим сквозь обугленные стволы, вливалось спокойствие отдыха.

— Проверить надо хозяйку, — вдруг сказал, кидая окурок, Ваня Кондаков, — почему такое? Все немцы попалили, а тут изба цела. Народ перебили и угнали, а она, вишь, хозяйничает. Может, немцам служила, за то и не тронули?

Остальные молчали, и лишь спустя несколько минут сибиряк Перегудов отозвался неожиданной фразой:

— Как вернемся в полк, придется вопрос поставить, чтоб дуракам в пайке добавочной бдительности не выдавали.

— Ну, легче! — вскинулся Кондаков, но Перегудов отмахнулся от него, как от мухи, а Костя Малинин примирительно сказал:

— Бросьте! Кому такая служака годится? Видите же. Ни нашим ни вашим.

Ночью радисты долго возились с установкой и опробованием аппаратуры. И все время слышали, как в горенке, направо от сеней, кашляла, кряхтела и стонала старуха.

— Слышишь? — жестко спросил Перегудов, не могший простить Кондакову его подозрения. — Видать, бабка натерпелась, а ты… Сколько времени немцы тут властвовали? Месяцев семь, поди. Вполне хватит. Дерева крутом посохли, где ж старой женщине сдужить?

— Помрет, верняк, — не то предположительно, не то утвердительно высказался Малинин, — надо, братки, ее подкормить. Ведь она, если подумать, может, чья-нибудь мамаша. Может, ее сын на другом краю фронта нашим матерям помощь оказывает. На войне все бывает.