14. Женская проза «нулевых» - Алиса Ганиева

Помогал ей маленький аккуратный и терпеливый, как женщина, Коленька, всегда носивший старую заскорузлую бейсболку и не позволявший Росомахе купить ему новую. Доил он хорошо, вежливо, до последней капельки, но долго и нудно. Казалось, что он и не доит вовсе – руки его творят что-то там с выменем, а сам он пребывает где-то далеко-далеко с мечтательной улыбкой, сдвинув козырек бейсболки на бок, чтобы не мешала. Люська всегда страшно ругалась на него, но он не слышал.

Машка коров боялась. Она хлопотала по дому – готовила на всех всегда одинаковую простую и сытную пищу, тщательно, на несколько раз, отмывала посуду, подметала и мыла полы до самого укромного уголка. И никогда не выходила со двора. Она сбежала из психбольницы и до смерти боялась любых незнакомых людей, боялась, что за ней придут и снова уведут туда, где ей не разрешали петь, выковыривать мякиш из булки и украшать себя ленточками, которыми ей служили на полосы разорванные простыни. Росомаха покупала ей настоящие ленточки, и здесь, в ее доме, Машка была полностью счастлива.

Коров пас Степаныч. Ему уже было за семьдесят, он чурался людей, молчал, кряхтел, много курил и только с животными чувствовал себя спокойнее и проще. Росомаха спасла ему жизнь, найдя его, уже почти замерзшего насмерть, в сугробе. Она вызвала «скорую», настояла, чтобы его забрали в больницу. А потом и сама явилась туда с новыми курткой и брюками и, как ребенка-отказника из роддома, забрала к себе. За пять лет, что Степаныч жил у нее, он так и не сказал ей спасибо, но берег ее коров, как своих, и молча подправлял заборы, делал скамейки, насаживал лопаты на черенки.

Савин, как и Степаныч, когда-то был бомжом. Попрошайничал, а то и подворовывал на рынке. Росомаха, которая иногда торговала и сама, как-то попросила его помочь ей довезти до дома сумки. Познакомила со всеми своими, показала хозяйство. Савин вызвался помочь достроить баню. Из всех он привыкал к новой жизни дольше и мучительнее. Ругался с Росомахой, убегал, напивался, снова бомжевал, возвращался на неделю и снова уходил. Так продолжалось года два, пока он не ушел окончательно. А через месяц у него сильно прихватило сердце. В больнице, куда он сам умудрился доползти, он назвал телефон Росомахи.

Савин всё лето работал на покосе с Ванькой. Ванька был единственным «молодым» среди них: ему не было и пятидесяти. Освободившись из мест не столь отдаленных, он оказался без жилья, работы, друзей и денег. Само собой начал пить, подворовывая и уже готовясь к чему-то более серьезному и страшному. Его привела Люська, сама в прошлом алкоголичка. Было время, они ошивались у одного магазина. Люську подобрала Росомаха. Люська позвала с собой Ваньку.

Самым же первым в доме Росомахи появился Алешка.

После завтрака Люська и Коленька пошли доить, Савин с Ванькой – косить, Машка собирала Степанычу бутерброды, а Алешка сидел на скамеечке около дома и курил, щуря на солнышко подслеповатые глаза.

Росомаха, накинув куртку, села рядом. На севере летом по утрам прохладно, но небо было ясное, солнышко поднималось всё выше, и день обещал быть теплым.

– Пойдешь? – помолчав, спросил Алешка.

– Пойду, – откликнулась Росомаха.

– У Лежнева он околачивается.

– Пойду и к Лежневу.

– Пойти с тобой?

– Справлюсь.

Алешка был ее ровесником – мужиком рассудительным, крепким и хозяйственным. Росомаха доверяла ему как себе самой – прислушивалась к его словам, спрашивала совета. Алешка всегда долго думал, взвешивал, примеривал – он был из той уже почти не сохранившейся породы мужиков, которые умны какой-то особой деревенской смекалкой, способной обойти и капризы природы, и каверзы начальства, найти подход и к человеку, и к животному, и себя не оставить без выгоды.

Алешка знал, что Росомаха выделяет его из всех, но никогда этим не пользовался. Не просил для себя ничего лишнего, напротив, вел себя еще тише и строже остальных, чтобы не потерять это доверие, которое заслужил за годы исправной службы. Он никогда не забывал, что она – хозяйка, а он – работник. Хотя другие и слушались его, как ее.

У Лежнева дома дым стоял коромыслом. Росомахе открыл хозяин и тут же ядовито осклабился:

– Сбег твой Гришка? А правильно сделал! Эх, недострелили тебя в семнадцатом! А то смотри, времена нынче шаткие, гуляй по улице осторожно! – и довольно заржал.

Сожительница Лежнева торговала водкой, и в доме находили временный, пока не кончались деньги, приют все местные алкоголики.

– Пусти, Петр. Не место ему здесь, – Росомаха смотрела на него исподлобья, упершись рукой в косяк и не оставляя сомнений в решительности своих намерений.

В деревне многие ее не любили. Считали, что она наживается на дармовом труде своих «негров». Ведь работникам Росомаха не платила: стоило попасть им в руки хоть мятой десятке, как тут же начинался запой. Все необходимое она им покупала сама. Но это не спасало: все они, кроме Ваньки, были на пенсии, и день ее выдачи был для каждого испытанием.

– А выкуси! Нет его здесь, – Лежнев радостно сунул ей под нос фигу. – Он свободный человек: получил пенсию и был таков!

– Пусти, тебе говорю! – Росомаха неожиданно оттолкнула его и прорвалась в дом.

В углу на грязном матрасе спала, едва укрывшись фуфайкой, сожительница Лежнева. Рядом на спине с открытым ртом лежал незнакомый Росомахе мужик и храпел. За столиком оставались самые крепкие – местные алкаши Толька с Вовкой: Толька икал не переставая, а Вовка пытался налить себе еще, но не мог ухватить ускользавшую из-под его руки бутылку. В бутылке на самом донышке плескалась прозрачная и безобидная, как вода, водка. Гришки не было.

– Или кого еще себе в рабство присматриваешь? А че? Покупай любого, за тыщу баксов отдам! – хохотнул Лежнев.

– Стрелять таких, как ты, надо! – не сдержалась Росомаха.

– А ну пошла вон отсюда! – тут же кинулся к ней Лежнев и бодро вытолкал взашей.

К полудню Росомаха обошла всю деревню – Ишнаволок – и собралась ехать в город.

Она и сама толком не представляла, где в городе будет искать Гришку. И не знала зачем. Зачем она каждый раз бросала всё и бегала за каждым из них, находила, выслушивала всё, что у каждого накопилось сказать этому миру, а доставалось ей, умоляла вернуться, просила, требовала, тащила силой.

С Гришкой можно было еще немного подождать, потерпеть в надежде, что пропьет пенсию и сам объявится зализывать раны, но такой он был, как ей казалось, безответный, доверчивый, непутевый, что с ним могло произойти что-нибудь страшное. Не могла она спать, доить, подсчитывать деньги, пока его не было.

– Себя пожалей, – снова встрял Алексей, недовольно глядя на ее сборы и завидуя, что какому-то Гришке достается столько внимания.

Выходя в город, несмотря на свои шестьдесят пять, Росомаха каждый раз одевалась в самое красивое платье, укладывала седые волосы и старательно красилась. И жутко стеснялась этого своего желания быть женщиной, быть красивой женщиной, а не мужиковатой старухой в вечном рабочем комбинезоне. В этом своем робком стремлении нравиться она была беззащитна, а потому жутко растерялась от слов подошедшего работника. Горло перехватило, в глазах стало горячо. Шесть лет назад она дала себе зарок не жалеть себя. И начала жить заново.

Ей было тридцать шесть. Она была бригадиром на строящейся новой школе. Лето почти прошло, а нужно было еще разводить электрику и отделывать здание, чтобы первого сентября здесь прозвенел звонок и пустые холодные коридоры наполнились топотом и гамом школьников. И тогда начальник стройки привел ей на помощь десяток выпускников училища – восемнадцатилетних мальчиков, для которых это был первый шаг в настоящую жизнь.

Росомаха – так ее прозвали именно здесь, в школе, и именно они, эти мальчики, за привычку горячиться, махать руками, много требовать и от других, и от себя – сама не заметила, как и с чего всё началось. У нее уже были свои дети – почти их возраста, пятнадцати и семнадцати лет, – а вот ведь как вышло…

Его звали Мишка. «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня?» – часто крутили по радио. И она беззлобно подшучивала над ним, вечно серьезным, несмотря на возраст, строгим. Она была в два раза старше его.

Осенью его забрали в армию. Она его не ждала. Она вообще тогда уже ничего не ждала от жизни. Старшая дочь поступила на доктора. Младшая – мечтала стать учительницей. Муж давно стал чужим человеком и молча лежал на диване каждый вечер. Всю свою кипучую энергию она щедро расходовала на стройке, зная, что дома никто ничего от нее не ждет и не хочет.

Через два года он вернулся еще более серьезный, чем был. Никогда ничего не рассказывал про армию. Он вообще говорил мало. Но упорно, упрямо носил ей цветы и конфеты, самые дорогие, сколько у него хватало зарплаты.