Отец лжи - Володя Злобин

ударить с замахом, но не может победить замёрзшее дерево. Рома насмешливо разглядывает Копылова, а затем присоединяется к Вове с Тошей. Они смеются. Отпустив ветку, Толя пытается вытащить из фундамента шаткий кирпич. Он видит, что у Пальцев ничего не получается и хочет всех спасти, кричит, чтобы ему помогли, чтобы тоже искали, но его никто не слушает – Рома веселит обнимающегося Гапченко. Сейчас бы лето, хотя бы апрель или сентябрь, тогда бы и ветка сломалась, и нашёлся бы камень. Только вложив в руку орудие, можно со всем покончить, избавиться от той неизъяснимой щекочущей дрожи, от которой так жутко немеет живот. Последний уставший удар вгоняет тело в продуху. Сверху, заслоняя небо, наклоняются Пальцы.

Филиппу Копылову пятнадцать. Владимиру Шамшикову пятнадцать. Антону Гапченко пятнадцать. Анатолию Фурсе четырнадцать. Роману Чайкину пятнадцать.

Мать ничего не заметила. Покормив, она выдаёт бокал со сломанной ножкой:

– Поможешь?

Это лучшая в мире работа – вырезать кружочки из теста. Она приходит неожиданно, из детства, когда за столом ещё сидят бабушка с дедушкой. Вокруг шумно, тепло, оставшиеся ошмётки вновь превращаются блин, к которому надо примерить бокал. И кажется, что вся жизнь будет не менее захватывающа чем лепка пельменей.

– Давай шибче! Загружать пора.

На самом деле мать никуда не торопится. Вечером женщина успокаивается, согретая законченными делами. Что-нибудь обязательно забудется, но переделано всё равно больше, и можно тихо посидеть за столом, спросить, как прошёл день и рассказать о своём.

– Слушай, почему ты вечно куда-то спешишь? Что может случиться? Пельмени выкипят? Или что?

Плита надышала на кухонное окно, с верхних полок сбросили усики чахлые растения. На кухне хорошо, душно.

– Я боюсь не успеть, – следует усталый ответ, – на мне столько всего.

– И это так страшно? – поднимается раздражение.

– Всегда есть чего бояться.

– Например?

– Бандитов.

– Каких ещё бандитов!?

– Обыкновенных. Папу нашего, между прочим, похищали.

– В смысле...?

– Он не рассказывал, что ли? – удивляется мать, – Папа тогда дело своё открыть пытался, взял денег не у тех людей, а отдать не смог. Его прямо из кабинета выдернули, сказали – сроку тебе три дня, если не соберёшь, узнаешь, сколько человеку земли нужно. Времена лихие стояли, сплошь и рядом такое было. Компаньоны его сразу разбежались, а я, беременная, три дня не спала, бегала деньги занимала. Собрала кое-как, отнесла, и ничего, выпустили с подвала папку-то. Кстати, вежливо попрощались. Он меня потом так крепко обнял... Всегда так обнимал.

Кажется, сейчас прозвучит: "Ну что, можно мне теперь торопиться?", но мать безмолвна. Она выше любых насмешек.

Снова стыдно.

Отец вваливается с работы мокрый, пахучий, густые усы ползут вниз. Он заходит, крякает, раздевается раз, раздевается ещё и шлёпает на кухню в одних трусах, натянутых до пупка. Уминает первую порцию, уминает вторую. Рассказывает забавный случай с работы. Мать отвечает нежно, всё ещё влюблённо. Передаёт хлеб. Вечерний стол не похож на утренний. Он нетороплив, в нём нет перекуса. Хочется остаться на кухне, и чтобы был вечер, пропахнувший лавровым листом, и никуда больше не ходить, потому что там, вне очага, как и тысячи лет назад – холодная безразличная тьма.

Телефон.

Он звонит оттуда, из комнаты с разбитым окном. Звук не может выбраться наружу, гуляет