Век амбиций. Богатство, истина и вера в новом Китае - Эван Ознос

Сочетание богатства и авторитаризма породило предубеждение против нового креативного класса. Китайское общество не было первым, поддерживавшим искусство – но не свободу выражения. Мне ван дер Роэ работал с нацистами, и за это его критиковали. Во времена Культурной революции запрещали исполнять Баха, Бетховена и других композиторов. Одобрены были лишь “революционные оперы”. Сейчас давление стало менее очевидным: никогда еще не было в Китае столько денег, но чтобы их получить, требовалось мириться с ограничениями творческой свободы. Писатели, художники и режиссеры должны были решить, какая часть их работы является отражением собственных взглядов, а какая делается ради денег. Им приходилось балансировать между давлением со стороны перенасыщенного рынка, западным представлением о художниках, прозябающих в КНР, ну и, конечно, компартией.

Чтобы понять, каково это, я отправился к Су Бину, прославившемуся в 80-х годах, когда он создал некоторые крайне противоречивые работы, в том числе “Книгу с неба” – набор напечатанных вручную книг и свитков, составленных исключительно из вымышленных знаков (это символизировало скудость китайской литературной среды). Су уехал в Америку, получил грант Макартура “для гениев” и жил припеваючи на гонорары, однако в 2008 году удивил китайский мир искусства, вернувшись в Пекин и став вице-президентом Центральной академии художеств. Я встретился с Су Бином в Пекинском музее, где он с помощью подъемных кранов устанавливал гигантских стальных фениксов. Мы выпили, и я спросил Су, почему он вернулся в Китай. Он объяснил:

Здесь еще полно проблем, вроде разрыва между бедными и богатыми, труда мигрантов… Но многие проблемы решены. Китайская экономика быстро развивается. Мне интересно,почему… У нас постоянно собрания… скучные и бессмысленные. Иногда на собрании я сочиняю эссе, а люди думают, что я делаю записи, что я увлечен происходящим… Но в Китае собрания проводятся каждый день, и, несмотря на их бессмысленность, Китай быстро развивается. Почему? Должна быть причина. Вот что меня интересует.

Положение Ай Вэйвэя в китайском современном искусстве довольно странное: на Западе его вес (и цена работ) росла. Он получил завидное предложение занять собороподобный “Турбинный зал” в английской галерее “Тейт модерн”. А в Китае его не приглашали на выставки, и отношения с другими художниками были прохладными. Чжао Чжао сказал мне: “Галереи и журналы присылают ему разные вещи, а он даже не открывает их”.

Я попросил Фэн Бойн, куратора и критика, уже долго работающего с Аем, рассказать, как другие интеллектуалы воспринимают Ая. “Некоторые уважают его, особенно молодые люди вне художественных кругов”, – сказал Фэн. Но среди некоторых художников распространен другой взгляд: “Они нападают на него, говорят, что он просто хочет шума. Они не признают его подход”.

Многие китайские художники, как и другая элита, оценили западный либерализм или пожили за границей, но, как и в случае Тан Цзе или инженера, с которым я встречался в Пало-Альто, это столкновение выявило их патриотизм и усилило недоверие к западной критике. По мнению недоброжелателей, Ай Вэйвэй слишком уж соответствует западным представлениям о “диссидентах”, он очень легко решился упростить современный Китай до черно-белого, чтобы привлечь симпатии. Его обвиняли в лицемерии – за критику чужой пассивности перед лицом несправедливости, в то время как его собственная известность и признание на Западе давали ему защиту, которой не было у других. То, что Ай выставлялся в основном за рубежом, провоцировало заявления, что ему больше нравится позволять иностранцам проецировать свои моральные ожидания на него, чем оценивать неоднозначность Китая. (В какой-то момент так много людей в Сети обсуждало, что Ай отказался от китайского гражданства, что он ощутил необходимость выложить фотографию своего китайского паспорта.)

Ай Вэйвэй был близким другом Су Вина, но затем дружбе пришел конец. Я спросил Су, что он думает о политической активности Ая. Тот ответил:

Он придерживается определенных идеалов, вроде демократии и свободы, которые произвели на него сильное впечатление, это наследие эпохи холодной войны. Эти вещи не бессмысленны, они имеют значение, и в современном Китая у Ая есть свое место. Оно важно и необходимо. Но когда я вернулся в Китай, я подумал, что страна сейчас очень отличается от той, в которую вернулся он… Мы не можем придерживаться подхода времен холодной войны, потому что современный Китай и Китай эпохи холодной войны – совсем разные… Не все могут быть такими, как Ай Вэйвэй, потому что тогда Китай не мог бы развиваться. Но если Китай не приемлет таких, как Ай Вэйвэй, то это проблема Китая.

Несколько месяцев спустя после закрытия своего блога Ай Вэйвэй отправился в Чэнду, столицу провинции Сычуань, чтобы присутствовать на процессе по делу Тань Цуожэня, добивавшегося от властей правды о землетрясении и обвиненного в подстрекательстве. В три часа ночи и августа, когда Ай спал, милиционеры постучали в дверь его гостиничного номера. Он ответил, что не может убедиться в том, кто они, и взял телефон, чтобы позвонить в милицию. (Кроме того, он включил диктофон.) Прежде чем он дозвонился, визитеры выломали дверь. Началась драка, и Ая ударили по лицу. “Их было трое или четверо, – рассказал он. – Они порвали рубашку и ударили меня по голове”.

Милиция забрала его и одиннадцать волонтеров и ассистентов в другой отель и не выпускала до конца судебного слушания. Четыре недели спустя в Мюнхене, где он готовился к выставке, Ай ощутил головную боль и слабость в левой руке. Он отправился к врачу, и тот обнаружил вызванную ударом субдуральную гематому – скопление крови в правой части мозга. Доктор счел ее угрожающей жизни и в тот же день провел операцию. С больничной койки Ай выкладывал в “Твиттере” снимки своего мозга, заключения врача и фотографии с трубкой, торчащей из головы. Потом он представил гигантскую мозаику, закрывшую всю внешнюю стену мюнхенского Дома искусства: девять тысяч разноцветных, сделанных на заказ школьных портфелей. Складываясь в иероглифы, портфели повторяли слова матери, чья дочь погибла при землетрясении: “Она счастливо прожила на этой земле семь лет”.

После операции Ай полностью восстановился, хотя начал быстро уставать и с трудом подбирал слова. Он заметил признаки слежки. Его аккаунты в “Джимейл” были взломаны, а настройки изменены так, чтобы отправлять его письма на незнакомые адреса. Банк получил официальный запрос о его финансах. Пара камер наблюдения появилась на столбах около ворот дома, чтобы снимать въезжающих и выезжающих, – явная избыточность наблюдения за тем, кто и так выкладывает в Сеть все детали собственной жизни. Когда он попытался выпустить дивиди с документальными фильмами, ни одна фирма не решилась с ним сотрудничать. “Даже порнопродюсеры не хотели связываться”, – сказал мне Цзосяо Цзучжоу, рок-музыкант, работавший над медиапродуктами Ая.

Ай Вэйвэй стал питать отвращение к уклончивой манере несогласия по-китайски. Традиционно от интеллектуалов ожидали критики правительства, сочетающейся с видимостью единения с ним. Они должны были “указывать на шелковицу, чтобы принизить ясень”. Ай этого не терпел. Когда группа малоизвестных художников, протестующая против плана сноса их мастерской ради развития города, обратилась к нему за советом, Ай сказал: “Если вы протестуете и не можете ничего рассказать об этом, можете протестовать у себя дома”. Ай и другие художники устроили марш по проспекту Чанъань в центре Пекина – символический жест: проспект ведет к площади Тяньаньмэнь. Милиция остановила их через несколько сотен метров, но акция привлекла внимание людей далеко за пределами мира искусства. Пу Чжицян, правозащитник, сказал мне: “Двадцать лет я думал, что протесты на Чанъань невозможны, но он сделал это”.

В Китае тенденции эпохи интернета – возрождение иронии, поиск общности, готовность пожаловаться – вызвали живейший интерес к критике нового сорта. Его не могли утолить Ху Шули и ее коллеги: у них не было ни независимости, ни желания выражать общественное недовольство. Классические диссиденты вроде Лю Сяобо были слишком высоколобы, чтобы говорить от лица широкой публики. Тан Цзе и националисты отпугивали людей своим пылом, а Хань Хань был слишком беззаботен. Ай Вэйвэй сочетал непоколебимый социалистический настрой с умением чувствовать настроение народа. Он говорил на понятном ему языке.

“Некоторые говорят, что он делает некий перформанс, – сказал мне художник и критик Чэнь Даньцин. – Но, думаю, он давно перерос эти рамки. Он делает нечто более интересное, неопределенное… Он хочет увидеть, как далеко может зайти человек”.

Глава 13

Семь предложений