Век амбиций. Богатство, истина и вера в новом Китае - Эван Ознос

Трансформация родного поселения сильно повлияла на мнение Ханя о Китае. Он показал на индустриальные здания вдали – какое-то химическое производство, из-за которого, по словам Ханя, теперь в ручье стало невозможно ловить раков. В блоге Хань писал:

Мой дед может определить день недели по цвету воды. Вонь повсюду. В Управлении по защите окружающей среды говорят, что качество воды нормальное, но река переполнена мертвой рыбой… В местах, где я вырос, хотели построить и крупнейший в Азии промышленный порт, и крупнейший в Азии сад скульптур, и крупнейший в Азии центр торговли электронными товарами. Но все, что пока удалось – тысячи акров свалки.

Ханя нередко называют символом китайской молодежи, и это не всегда комплимент. Он из поколениябалин хоу, “поколения после 80-х годов” – первого после смерти Мао и начала политики “одна семья – один ребенок”. Хань и его ровесники во многом напоминают американских бэби-бумеров: поколение, повзрослевшее в эпоху радикальных перемен, разделивших отцов и детей и превративших последних (в зависимости от точки зрения) в людей либо самостоятельных, либо развращенных.

В блоге Хань убеждал работающих не радоваться новостям, кричащим о национальном процветании, поскольку их собственный “низкооплачиваемый труд прибавляет еще один винтик в ‘Роллс-ройс’ босса”. После того, как сорокасемилетняя женщина совершила самосожжение, чтобы остановить строителей, пытающихся снести ее дом, Хань написал: “Если вы не обратили себя в пепел… если все члены вашей семьи живы, это уже считается счастьем”.

Мы вышли на улицу, и я заметил, что он недооценивает плюсы самого успешного периода китайской истории. Хань посмотрел на меня с сомнением:

Мы много путешествуем во время ралли – их часто проводят на грунтовых трассах в небольших бедных городах. Молодежь не волнуют ни литература, ни искусство, ни кино, ни свобода, ни демократия, но я знаю, что им нужно. Справедливость. А то, что они видят вокруг, справедливым назвать нельзя.

Хань вспомнил недавно увиденный репортаж о семнадцатилетнем рабочем-мигранте, которому, чтобы добраться домой, пришлось простоять в тамбуре поезда шестьдесят два часа. Такого рода мученичество китайские газеты ставили в пример. Хань считал иначе: “Парню пригодились бы подгузники для взрослых!” Молодых китайцев, писал он, все сильнее эксплуатируют. Хань так сформулировал условия пакта, навязанного его поколению: “Работай круглый год, проводи целый день в очередях, покупай билеты за полную цену, носи подгузники и стой всю дорогу до дома – вот это благородство!”

Когда Хань пишет, он спит до полудня и работает – быстро и в одиночестве – в предрассветные часы. Он женился на Лили Цзинь, школьной подруге, которая стала его ассистенткой и хранителем. “Хань Хань легко доверяет людям, он почти наивен, – объяснила она. – В прошлом его обманывали издатели, и он терял деньги”. Когда у них появилась дочь, желтая пресса рассказывала об этом как о прибавлении в королевской семье: “Хань Хань стал отцом. Он объявил о рождении дочери”.

Хань с гордостью называет себя “деревенским парнем”. В отличие от других известных критиков правительства, у него почти нет связей с Западом. Он бывал в Европе, но не в Америке, и почти не интересуется западной литературой. Он давно воспринимает свой “бунтарский” образ с иронией. “Будь я бунтарем, я не водил бы Ауди’ или БМВ”, – говорит Хань. Живет тихо: не курит, мало пьет и вовсе не интересуется ночными клубами.

Родители Ханя работали на государство. Мать, Чжоу Цяожун, выдавала пособия в собесе, а отец, Хань Жэнь-цзюнь, когда-то мечтал стать писателем, но застрял в местной газетке и отказался от мыслей о карьере: “Ему не нравилась такая жизнь. Приходилось каждый день пить, да еще и целовать начальству задницу”. Еще до того, как родители узнали, будет у них мальчик или девочка, родители решили назвать ребенка Хань Хань – это забытый литературный псевдоним отца. Когда Хань-младший получил признание, их положение осложнилось. Сын пообещал помогать, и они оставили службу.

Когда-то отец ставил книги на нижние полки, где сын мог их достать, а официальную литературу держал наверху.

Чем больше Хань читал, тем сильнейшую разницу он обнаруживал между учебником и правдой:

Я не верю, что тот, кто любит литературу, может любить и Мао Цзэдуна. Эти вещи несовместимы. Даже оставив в стороне политику (сколько дурного он сделал, скольких уморил голодом, скольких убил), одно мы знаем точно – Мао был врагом писателей.

В старшей школе № 2 Сунцзяна Хань писал редко, но когда ему было шестнадцать лет, шанхайский журнал объявил молодежный литературный конкурс “Новая идея”. Прежде Хань участвовал в конкурсах: “Обычно предлагают написать о хорошем поступке – например, вы перевели бабушку через дорогу или вернули владельцу потерянный кошелек. Неважно, что этот кошелек вы, скорее всего, оставите себе”. “Новая идея” должна была отличаться от других конкурсов, и тема последнего раунда была абстрактной: судья уронил листок бумаги в пустой стакан. Это и было темой: “У меня появились какие-то смутные соображения о том, как бумага, падающая на дно стакана, рассказывает о твоей жизни… Полная хрень”. Хань занял первое место.

А потом он остался в школе на второй год. Поняв, что провалится снова, Хань отчислился, и это заставило его отчаянно пытаться опубликовать рукопись, “чтобы чего-то достичь… Я сказал одноклассникам и учителям, что я хороший писатель, что я смогу зарабатывать этим, но меня сочли сумасшедшим”. Еще лет двадцать назад Ханя затравили бы, однако времена изменились. Его “Тройная дверь” задела молодежь за живое не только потому, что это была честная критика системы образования. По словам Шанхайского писателя Чэнь Цуня, Хань олицетворяет их “право выбрать идола”.

Издатель Лу Цзиньбо считал, что поклонники Ханя ценят его по одной причине – в его жизни и книгах они видят непривычную правду

Китайская культура вынуждает говорить то, что мы не думаем. Если я скажу: “Пожалуйста, приходите ко мне сегодня на обед”, я не рассчитываю, что вы придете. Вы ответите: “Это очень мило, но у меня другие планы”. Так общалась и власть с народом – через газеты, и обычные люди между собой. Китайцы понимают, что не совпадает то, что ты говоришь, и то, что ты думаешь. Хань другой. Он не заботится о чувствах других и говорит то, что думает, или не говорит ничего… Если Хань говорит: “Это – правда”, десять миллионов его фанатов скажут: “Это – правда”. Если он говорит: “Это – ложь”, то это ложь.

Подлинность или даже ее имитация в Китае стала цениться очень высоко. За пять лет, прошедших после того, как Гун Хайянь столкнулась с лжехолостяками, фальсификация проникла во все сферы жизни. В 2008 году производитель молока “Саньлу” обнаружил, что крестьяне добавляют в корм скоту меламин, чтобы повысить уровень протеина. Однако компания не отозвала вредоносную продукцию, а убедила местные власти запретить СМИ сообщать об этом. К тому времени, как Минздрав предупредил общество, триста тысяч младенцев заболело, шесть погибло. Родители, которые могли позволить себе путешествовать, начали покупать детскую смесь в Гонконге, и город установил лимит – не более двух банок в руки.

В интеллектуальной среде о Хане разные мнения. Гонконгский писатель и телеведущий Лён Маньтхоу восхищенно заявил, что у Ханя задатки “нового Лу Синя”. Художник Ай Вэйвэй зашел еще дальше, заявив журналистам, что Хань ‘‘влиятельнее Лу Синя, потому что его слова доходят до большего числа людей”. Другие не принимают это сравнение. Когда я спросил о Хане исследовательницу литературы и СМИ из Колумбийского университета Лидию X. Лю, она сказала: “Хань – просто отражение людей, которые его любят. Как может отражение их изменить? Это невозможно… Первое, что вы видите в его блоге, не записи, а реклама ‘Субару’”.

Но способность быть зеркалом, возможно, и есть самая сильная сторона Ханя. Пока смелые китайские интеллектуалы и диссиденты пытались быть не такими, как все, Хань позволял поклонникам соотносить себя с ним настолько, чтобы его принципы казались им близкими. В его биографии были маленькие победы и поражения, поводы для целеустремленности и цинизма, – и это давало Ханю силу. После событий на площади Тяньаньмэнь молодежь сторонилась политики не только потому, что улучшились условия жизни, но и потому, что альтернативой стали страх и безнадежность. Хань не изменил отношение молодежи к политике, он стал влиятельным защитником прелестей скептицизма.

Несмотря на конфликты с “рассерженной молодежью”, у Ханя было нечто общее с Тан Цзе: оба искали способ заявить о своем разочаровании и выразить собственное понимание Китая. Они видели себя по разные стороны баррикад культурной войны, но были похожи. И оба действовали через интернет, в отличие от активистов, в свое время вышедших на Тяньаньмэнь. Хань и Тан выросли в эпоху процветания и надежд, и, несмотря на разногласия, ни один из них не мог отказаться от желания быть услышанным.