Жизнь Суханова в сновидениях - Ольга Грушина

— Убедило, не убедило… — задумчиво ответил он. — Тут вот какая штука… Виктор — блестящий оратор, этого не отнимешь, но… Он утверждает, что истинная живопись невозможна, пока мы не нашли Бога внутри себя, а что это значит, конкретно? Допустим, если я слишком глубоко заглядываю в себя — и всякий раз вижу дьявола, а не Бога? И, даже обретя Бога, как я смогу доказать, что это тот самый Бог? Значит, мне и к мольберту подходить нельзя, пока я в этом не разобрался?

— Но разве это не кардинальные вопросы? — спросил я, опешив.

— Кардинальные? Безусловно, — медленно произнес он, — но кардинальные для меня как человека, а не как художника. У человека есть разум, желудок и член, которые ему надлежит удовлетворять, но у настоящего художника есть только глаза, чтобы видеть мир, душа, чтобы этот мир осмысливать, и руки, чтобы его изображать, — больше ничего. Иногда все эти разглагольствования меня как-то… душат, что ли. Я сижу и думаю: наше дело — не умствовать, наше дело — заниматься живописью; и вместо того, чтобы тратить столько энергии на разбор всяких туманных теорий божественного и прекрасного, не лучше ли просто обнажить свое сердце и работать, а судить нас самих и наше творчество не лучше ли предоставить толпе и будущему?

Казалось, мы были одни в целом городе. Вдоль бульвара холодным лиловым огнем наливались фонари, заколоченные церкви черным драконьим многоглавием взмывали в облачное небо, и по темным островкам скверов стонали в тревожном сне пьяницы, которых хаос Москвы выбрасывал еженощно на исцарапанные похабщиной скамейки. В тот самый миг оно и нахлынуло — вызванное к жизни не совокупностью совместных откровений всех наших философских разговоров, а немудреным протестом Льва. В тот самый миг на меня нахлынуло желание снова взяться за кисть — и писать по-настоящему, писать свободно, писать, как я писал много лет назад.

И в течение следующего получаса, пока мы в молчаливом согласии шагали по спящей вселенной, мимо бледных призраков сирени, мимо темных призраков лип, я чувствовал, что за мной по пятам, сквозь напоенную цветочными ароматами темноту, следовали — бесшумно, со скользящими улыбками — другие призраки, которые так и просились на холст: влюбленный в Италию старый арбатский профессор, скромный провинциальный учитель, причастившийся синей души Шагала, сломленный изобретатель, который когда-то так страстно хотел летать, и его четырнадцатилетний сын, когда-то мечтавший открыть свои собственные, никем прежде не виданные краски… И за эти полчаса я отчетливо понял, что отныне моя жизнь уже не могла сводиться к затянувшемуся искуплению неведомых ошибок отца и что сам я не смогу более при свете дня довольствоваться местом добровольного винтика в разлаженной машине, а по ночам предаваться неземным, мне не принадлежавшим снам — и что существовали для меня теперь лишь чистый лист, кисть и радужное богатство масляных красок. И в ту же ночь, когда Лев, который жил слишком далеко, чтобы дойти пешком, заснул у меня на кровати, я вырвал лист из старого альбома для эскизов, откопал засохший акварельный набор и попытался передать предрассветный час, каким он виделся мне из распахнутого окна: легкий туман, клубящийся над почерневшими крышами, тепло, уже начинающее вызревать в тихом воздухе, загулявший кот, на цыпочках крадущийся вдоль подоконника, и блаженный пьяница, рисующий красную дугу встающего солнца в нижем правом углу бледнеющих небес…

Тем летом я стал бывать у Ястребова реже — я был занят работой. Лев тоже посещал его не так часто, не столько из-за того, что разошелся с ним во мнениях, сколько из-за того, как неоднократно шутили общие знакомые, что у него появилась тайная пассия. После нашего разговора той июньской ночью мы с ним встречались все чаще, но я никогда не задавал вопросов о его девушке, а сам он никогда ничего не рассказывал, — и оттого я был застигнут врасплох, когда однажды в начале сентября он привел ее в нашу компанию.

Она вошла… хотел бы я сказать, что мои приятели внезапно умолкли или что комната вдруг озарилась светом, — но, конечно, ничего этого не произошло, и все, кроме меня, продолжали пить и шуметь, да и вообще такими избитыми фразами из дешевой беллетристики невозможно объяснить, что именно я ощутил, когда неожиданно столкнулся с воплощением своего собственного идеала красоты. Она вошла — высокая, тоненькая, изящная и такая юная, в воздушном шарфе цвета морской волны, стлавшемся за ней по воздуху, в переливающихся спиралями серьгах, подрагивавших вдоль ее шеи, в сопровождении гордо шествующего за ней Льва. Ее ничуть не смутили громкие голоса, скомканные газеты, горы пластинок и пустые бутылки: она передвигалась по комнате, кивая, пожимая руки, улыбаясь, словно все присутствующие были ее давними знакомыми, — и вдруг оказалась прямо передо мной, протягивая руку и внимательно глядя на меня зелеными русалочьими глазами.

— Нина Малинина, — спокойно представилась она.

Ее ладонь холодила мне руку, и среди смятения моих мыслей хрустальным колоколом звенело: чистейшей прелести чистейший образец.

— Малинина? — переспросил я, зная, что она вот-вот двинется дальше, и отчаянно стараясь ее удержать, пусть самым случайным разговором. — Надеюсь, не родственница Петра Малинина, — продолжал я сбивчиво, игнорируя бурную жестикуляцию Льва у нее за спиной, — этого самодовольного осла, чьи лекции я имел несчастье посещать в Суриковском?

Ее глаза, устремленные на меня, побледнели, стали почти серыми.

— Этот самодовольный осел, — сказала она тихо, — мой отец…

— Вот черт, — донесся чей-то голос со дна глубокого колодца, — этот, кажись, в полной отключке.

А другой голос прокричал:

— Эй, ребята, Борю позовите! Тут какой-то старикан вырубился — говорят, это ее отец!

Вокруг разразилась суета, Суханова начали трясти и толкать со всех сторон разом, и он титаническим усилием воли сумел поднять набрякшие веки. Сначала он почувствовал, будто тонет в посверкивающем, перемещающемся молоке, но вскоре перед глазами стали вырисовываться какие-то очертания, и в конце концов сделалось ясно, что он, собственной пятидесятишестилетней персоной, лежит на ковре у себя в кабинете, а сверху нависают любопытные зеваки, среди которых он, к своему изумлению, узнал восемнадцатилетнюю Нину с искаженными от волнения губами и, у нее за спиной, Льва Белкина, ясноглазого, растрепанного и вечно молодого, почему-то с гитарой в руке и в галстуке винно-красного цвета. На мгновение Суханов попытался всмотреться поближе, но тут же решил, что лучше будет закрыть глаза и тихо лежать, позволяя знакомому голосу плескаться у него над головой тревожными наплывами.

— Папа, папа, что с тобой? — спрашивал этот голос. — Это случайно вышло, они все должны были к твоему приходу разойтись… Прости меня, ради бога… У Бориса был назначен концерт, а ему в последний момент не дали площадку, вот я и подумала… Папа, ты меня слышишь? Может, «скорую» вызвать?

Он снова открыл глаза. Контуры вселенной обозначились четче. Над ним склонялась Ксения, а вовсе не Нина, и за ней на коленях стоял незнакомый парень, правда, в том же галстуке и чем-то действительно напоминающий молодого Белкина — но отнюдь не Белкин.

— Папа, пожалуйста, скажи хоть слово! — повторяла Ксения.

Суханов моргнул и взглянул еще раз.

— Это… мой… галстук? — произнес он с трудом.

Ее ладонь метнулась к губам.

— Ой, я совсем забыла! — простонала она. Молодой человек стал торопливо срывать галстук. — Понимаешь, Борису нужны были галстуки… да, кстати, это Борис, мой друг… Он сочинил одну вещь, перформанс, понимаешь…

— Называется «Ария бюрократов», — виновато объяснил мнимый Белкин.

— Помолчи, — прошипела Ксения через плечо и заговорила скороговоркой: — Он ничего плохого не имел в виду, просто… просто позаимствовал галстуки, когда забегал в воскресенье, а я только сегодня узнала. Как бы в шутку, понимаешь? Конечно, он очень расстроился, когда я ему рассказала про Валю, но ты не беспокойся, мы это уладим, а галстуки все здесь, в целости и сохранности.

— Я свой винищем залил, — сказал кто-то с порога. — Извиняюсь.

Внезапно все это стало невыносимым, подступило удушье, мнимый Белкин ринулся распахивать окно, девчушка с короткой стрижкой (откуда-то он знал ее имя: Лина) поднесла ему к губам стакан воды, а Ксения, сжимая его руку, беспомощно твердила:

— Прости, это я во всем виновата, это из-за меня тебе плохо…

— Да не дергайся ты, оклемается, — развязно вступил еще один голос, и из сгущающегося над Сухановым тумана выплыла ухмыляющаяся физиономия, обмотанная шарфом цвета лососины.

После чего все снова быстро смешалось. Откуда-то издалека он слышал, как Ксения бросала резкие, обвиняющие вопросы, суть которых он не мог ухватить, и проходимец из лифта обиженно протестовал, а потом Ксения выкрикнула: «Как ты посмел, сволочь ты, Гришка!» — и по всем углам комнаты заколыхалась смута бесчисленных голосов…