Огненная река - О Чонхи

Сто кукол-неваляшек с одинаковыми лицами стоят ровными рядами. Если я подтолкну рукой одну из них, то она несколько раз качнётся и остановится. Я считаю, сколько их всего, указывая пальцем на каждую. Ровно сто штук. С того дня, когда я ночевала у неё, ни одной не прибавилось. Я думала о той женщине, которая и сейчас, наверняка, сидя в инвалидном кресле, смотрит на улицу через витрину. Взяв несколько игрушек, я по очереди катнула их по комнате. Комната наполнилась красными отблесками. Сто неваляшек, как части моего тела. Они живут со мной в оставившем меня без внимания мире.

Как-то однажды, когда небо было безоблачным, а солнце сверкало так, будто вот-вот расколется, я, шатаясь от головокружения, совершенно случайно всмотрелась в витрину магазина игрушек, украшенную неваляшками. А потом за горой игрушек увидела женщину в инвалидной коляске, сидящую, как кукла, и немного растерялась. Это было не из-за того, что закружилась голова. Как кадры киноленты вдруг появились терраса дома, освещённая солнцем, тёмная комната, где лежат широкие татами, мальчик, крутящий колёса инвалидной коляски, и рисунки, заполнившие стену. Я протёрла глаза, толкнула стеклянную дверь, увидела два костыля, стоящие в углу, и женщину, и заметила, что разноцветные игрушки, наполнявшие магазин, в атмосфере, создаваемой женщиной, кажутся странно живыми. Женщине не было сорока, но на её лице уже распустились тёмные пятна старости. Стоя в дверях магазина, я указала пальцем на неваляшку. Хотя я не за этим пришла в магазин. Просто мой взгляд остановился на этих игрушках, заполняющих демонстрационный стенд. Женщина крикнула: «Суни, Суни!» Поспешно выбежала девочка и подала мне красную неваляшку. Той ночью мне приснился погибший младший брат, и с тех пор по вечерам я заходила в магазин и покупала игрушку. Это было похоже на то, будто внутри себя, где холодно и заброшено, я каждый вечер ставлю по одной свече.

Мысль о моём брате не давала покоя, мне казалось, будто во мне, время от времени, шевелится член моего брата, и когда я брала в руки неваляшку и видела, как она качается, у меня возникало ощущение, что красный бок неваляшки и член сталкиваются внутри меня. Я успокаивалась, находясь рядом с женщиной, лишённой обеих ног, с неподвижностью, веющей от игрушек вокруг. Женщина помогла мне всё вспомнить. Квартиру на втором этаже, которую мы снимали, младшего брата, передвигавшегося в инвалидной коляске, домработницу, вернее, мою мачеху, у которой была пышная грудь и притворное великодушие в голосе. Я вспомнила террасу, пронизанную солнечными лучами, большие, безвкусно обставленные комнаты, застеленные тёмными и тусклыми татами, и спальню с воняющим японским шкафом и расстроенным пианино — единственное место для моих игр. Я не помню, с каких пор старое пианино, пожелтевшие клавиши которого были покрыты слоновой костью, принадлежало нам. Больной инструмент, покрытый облупившимся чёрным лаком, лишь придерживал выступ стены. Младший брат, больной детским параличом, большую часть дня проводил сидя в инвалидном кресле и рисовал на белой стене в том месте, куда могли дотянуться его руки. Всё, что попадалось ему на глаза, превращалось в настенные картины: колокольня белого здания христианской церкви Чонбугё, домработница, сделавшая химическую завивку, и всё остальное. Когда больше нечего было рисовать, брат разделся и очень детально нарисовал себя. Он и меня заставил раздеться. Так на стене появились мужчина и женщина, нарисованные в первозданном виде. Вскоре вся стена на определённой высоте заполнилась рисунками, будто её обмотали узкой полосой ткани.

Когда домработница увидела всё это, она захихикала. Своими грубыми ладонями она даже погладила по стене. Однажды брат раскапризничался:

— Я хочу нарисовать тебя. Разденься.

Домработница хитро улыбнулась и слегка ударила брата по голове. Тогда он целый день просил, чтобы она разделась, он так хотел её нарисовать. Но мой брат неожиданно погиб. Когда я сделала первый шаг по лестнице, ведущей на второй этаж, брат, ожидавший меня наверху, поднял лист с рисунком и громко позвал: «Сестрёнка! Сестрёнка!»

В тот же миг я увидела, как он падает, вцепившись в коляску. Уши заложило от душераздирающего крика. Брат лежал на цементном полу, голова была в крови, лицо распухло. Кругом валялись обломки коляски. Я вынула из его сжатого кулака листок с рисунком. Уголок был оторван. Я задыхалась. Даже когда сбежались люди, подняли и вынесли брата из дома, я лишь гладила развалившуюся коляску и всматривалась в рисунок. Там красным карандашом был нарисован цветок. Он был похож на целозию. Я в первый раз увидела, что брат нарисовал цветок. Ведь с высоты второго этажа, где мы жили, нельзя было разглядеть их. На обратной стороне листа была нарисована голая женщина. Мне показалось, что это домработница. На рисунке она была совсем не похожа, но у неё у единственной у в доме была химическая завивка на голове и огромная грудь.

С тех пор начались однообразные дни, где были только я и домработница. Но всегда с картинок, нарисованных на стене, вставал бледный призрак брата, как луна днём, и когда я смотрела на эти рисунки, мне было так горько, что сердце разрывалось. Когда не стало брата, отец, живший отдельно от нас, вернулся домой. Довольно долго мы жили вместе в квартире на втором этаже. Пока отец жил с нами, он всегда был ласков со мной.

Он водил меня на морскую пристань, где было полно лодок, и разрешал ловить там рыбу. Поэтому на ужин мы всегда ели варёных бычков с соевым соусом, воняющих бензином. Но однажды утром, когда я проснулась, всё изменилось. Домработница вышла из комнаты отца, поправляя взъерошенные волосы. Она даже не причесала меня и не дала поесть, хотя мне пора было идти в школу.

С растрёпанными, как воронье гнездо, волосами, вся в слезах, я шла в школу и вспоминала умершего брата. Ночью отец не пришёл домой. Но ситуация тихо менялась. Отец чаще стал бывать дома, и каждый раз, когда он приходил, домработница уходила ночевать в его комнату. Так она стала моей мачехой. Как мне казалось, она непрерывно рожала. Детский плач не прекращался и сотрясал однообразный воздух в доме. Везде в квартире раздавался её голос, а дети, которым было около года, и у которых уже были младшие брат или сестра, умирали от поноса. Сначала она неплохо относилась ко мне, поэтому приходила, безвкусно одетая, на родительские собрания в школу, но постепенно стала холодной и жестокой.

Когда я ей говорила, что мне нужны карандаши и тетради, она принималась меня попрекать куском хлеба. Время от времени я крала у одноклассников цветные карандаши. Дети не хотели сидеть со мной, учитель без предупреждения опрокидывал мою сумку и вытряхивал её содержимое. А я клала кусок мела в карман, шла в туалет и долго и старательно выводила на стене: «Учитель — сука! Мачеха — сука!»

Я чувствовала давление и покрывалась твёрдой скорлупой; ненависть к мачехе разрасталась и крепла. Умерший брат жил в моей памяти. Мачеха стёрла все рисунки брата. Когда она мокрой тряпкой смывала со стены рисунки, единственное, что осталось от бесконечно любимого брата, я умоляла её не делать этого. Мачеха отталкивала меня и говорила равнодушно: «Он из-за тебя упал. Если бы в тот самый день ты пришла из школы раньше или позже, чем обычно, он бы не погиб». Очень скоро мы с мачехой стали относиться друг к другу враждебно. Мне казалось, что устойчивое отвращение, чувство соперничества и страдания туго натягивали мои нервы, и ненависть к ней становилась единственным источником моей жизни.

Я написала женщине письмо: «И вчера вы мне снились. Каждую ночь во сне я вижу вас, обнажённую. И страдаю от нестерпимого стыда. Вы помните тот день, когда я к вам пришла? Я вас умоляю, забудьте, забудьте его и тем самым примите меня в ваш мир». Я прочла его вслух. Мне оно показалось трогательным, хотя всё это и выглядело театрально.

Магазин игрушек уже несколько дней был закрыт, висела табличка «Ремонт». Я сходила с ума. Ведь мне не удавалось даже из-за стеклянной двери увидеть женщину, как это было каждый вечер, не говоря уж о встрече с ней. Письмо, которое я ей написала, покрылось пятнами от пальцев и на сгибах стало чёрным.

В том месте, где раньше находился магазин игрушек, открылась кофейня. Крепко запертые двери распахнулись, и оттуда гремела музыка. Я вошла в кофейню. Мне казалось, что если я пройду через дверь, перед которой стоят торжественные венки, то опять появится магазин, и меня встретят освещённые ярким светом игрушки и женщина. «Я тебя люблю, я тебя люблю…» — рыдали колонки.

«Добро пожаловать», — широко улыбнулась кассирша, полируя свои ногти. Я рассматривала кофейню и нигде не находила следов магазина. Хотя внутри помещения свет переливался красным и синим, в большом аквариуме плавали тропические рыбки, влюбленные занимали столики, я чётко могла определить место, где сидела женщина, где стояли её костыли, где находились игрушки. Колонки всё рыдали: «Я тебя люблю, я тебя люблю…» Я вспоминала женщину.