Огненная река - О Чонхи

Окружающие меня зеркала дрожат. Маски в них тоже дрожат и тихо смеются. Нет, они вовсе не смеются. На меня смотрят застывшие лица. Я уже до такой степени смущаюсь, что их непонятное выражение воспринимаю как насмешку. Я стучу по барабану. Чтобы разбить зеркала, которые держат меня в заточении, как ещё один слой, надетый поверх моей кожи, и чтобы уничтожить старые маски, разбросанные внутри зеркал, я бью в барабан со всей злости. Поверхность зеркал становится мутной. Но они не разбиваются. Только густой туман, покрывающий их, становится ещё гуще. Не видно ни малейшей щели, чтобы выйти оттуда. Я шагаю вперёд, размахивая руками. Но ничего не могу нащупать. Когда я перестаю надеяться на побег, в том месте, где ещё тихо слышится ритм чинянчхо, всходит луна. Я понемногу начинаю что-то различать впереди. Машу руками, и сквозь пелену, державшую меня в заточении, выбегаю на улицу. Это очень знакомая улица. Решительно, не оглядываясь, я иду по улице красных фонарей. Я уже знаю, что на повороте этой дороги встречу одного мужика. Я замечаю, как сладко потягиваются, опираясь на перила публичных домов, расположенных в ряд по обеим сторонам улицы, русские проститутки и девчонки из Манчжурии, вижу повсюду мелькающие пожелтевшие от усталости лица мужчин, клиентов этих домов, не спавших всю ночь. Наконец на повороте дороги появился этот мужик. Прильнув к окну, он заглядывал в магазин. Я подошёл вплотную и стал наблюдать за ним. Тот усердно рассматривал, принадлежащий человеку из Цинской империи магазин, где были выставлены картины с буддийскими сюжетами и разная посуда, используемая в обряде поминовения предков. Внутри магазина было темно, на улице светила луна, поэтому стёкла казались совсем чёрными. Мужик прислонил лоб к стеклу и стоял неподвижно, будто вся его сила была сосредоточена в его голове, и как только он оторвёт её от окна, то сразу рухнет. По лицу, отражавшемуся в стекле, я не дал бы ему больше тридцати лет, но выглядел он старше; на его тощей спине читалась усталость и последствия голода. Я был убеждён, что он не местный. Таких мужиков можно встретить везде. Тела людей из других городов или стран, которые попадают сюда по воле судьбы, становятся сухими скорее не от голода, а от чуждого им густого песка из степей Манчжурии, и, в конце концов, их белые кости выветриваются, и вот так они умирают, совсем высохнув.

— Послушайте…

Глубоко сочувствуя ему, я хотел похлопать его по спине. Но внезапно остановился с протянутой рукой. Я прикоснулся лишь к холодныму стеклу. Мужик внутри стекла тоже поднял руки, будто звал меня: «Эй, ты…»

Я смотрел прямо на него. И не мог понять, кто он. Он был похож и на нищего, с которыми я часто сталкивался на улице, и на бродягу без определённых занятий. Тощий мужик в ветхом пальто также стеснительно глядел на меня из окна. Я тоже, как и он, прислонил лоб к холодному стеклу. Он плакал. А за стеклом зияла тёмная бездна, и конца у неё не было. Религиозные картины, яркие подставки для статуэток, поминальная посуда и время, в котором умерло множество пёстрых бумажных цветов — всё это наполняло темноту. По прозрачному стеклу текли слёзы, оставшиеся единственно живыми среди мёртвой нереальности. Я трогал стекло. Я так нежно ласкал его.

— Зачем ты здесь?

Шершавые щёки и гнойный затылок в моих руках оставили раны, как от ножа.

— Зачем? — спросил я ещё раз. Мужик не отвечал. Вдруг я осознал: моя собственная жизнь, нет, скорее, всё, что произошло после потери Амао, было таким бессмысленным!

Вспоминая прошлое, я понимаю — ехать в Манчжурию с одними лишь театральными флагами было ошибкой, жизнь и отношение к искусству здесь были совсем другими. Мы прекратили выступления, во время которых возникали сплошные неприятности, и совсем не было прибыли. Однажды ночью случилась серьёзная драка между местными жителями и корейцами, в результате начался пожар, в котором сгорели все театральные принадлежности, включая кукол. Мы не могли продолжать выступления и, собрав совсем слабую театральную труппу, вынуждены были отправиться в сторону реки Амноккан, с твёрдой решимостью умереть только на родине. Но я остался. Я не смог уехать оттуда. На что бы я ни смотрел, к чему бы ни прикасались мои руки, всюду мне мерещился Амао с его гнилым затылком, сгоревший вместе с куклами в ту ночь. Несколько дней подряд после его гибели дул сильный ветер и поднимал песок. Луна пряталась за красной пылью. Я каждый день плавал внутри такой густой пыли, что невозможно было открыть глаза, и искал спрягавшуюся луну. Постепенно по ночам мои чувства стали цепенеть, а у луны проступили чёткие очертания.

Каждый раз, когда я стучал кулаками в свою плоскую грудь, раздавался звон, будто эта твёрдая луна звенела в моем теле. Я редко видел луну в своих смутных снах. Она была расплывчатая, без чётких очертаний, но при этом заполняла своим светом моё тело до такой степени, что мне не хватало воздуха. Меня мягко окутывает тёплое светлое чувство, которое может вспыхнуть во мне от малейшего прикосновения, и на спине вырастает круглый выпуклый горб. И внутри раздаются ритмы маленького гонга и кларнета, быстро крутится шапка с восемнадцатиметровой лентой и, наконец, всходит круглая луна.

Я с силой притянул к себе мужика, стоявшего возле витрины магазина. Звякнуло. Я услышал, как звенит стекло. Разбив влажную темноту магазина, я вытаскиваю мужика, находившегося в заточении в темноте, и переплываю через реку Амноккан.

— Если бы вы принесли пожертвование в этот буддийский храм, то родили бы и сыновьей, и дочерей, жили бы богато, дослужились бы до высокой должности и прославились.

Буддийский священник кланяется. Главные герои кланяются.

— Тише, пожалуйста! Передайте всем то, что я сейчас скажу. Я — старик, всё, что нужно, я сделал и ухожу отсюда. Боже, как болит спина!

Когда Старик Пак ушёл, куклы все вместе принялись исполнять традиционную песню Норян.

После выступления всегда суета, такая же, как на рынке во время закрытия, и от этого душа обессиливает, не тело; а душа, скорее, шатается от усталости. Кто-то передаёт по одному конверты с деньгами за выступление, кто-то занят сбором вещей и театральных реквизитов. «Давайте куда-нибудь сходим поужинаем», — предложил режиссер. Я собрал валявшиеся повсюду вещи, сложил всё плотненько в чемодан, положил сверху кукол и накрыл их свёрнутой занавесью. «Пойдём в китайский ресторан», — настаивал кто-то. Но я ответил, что пойду в другой раз, и осмотрел зал. Театр был пуст.

Но мне по-прежнему казалось, что меж рядами кресел движутся старые маски. Я протёр глаза и ещё раз осмотрелся. На самом деле остались лишь неуловимые следы зрителей. Почему зрители в зале так похожи на старые маски? Маски оживают лишь тогда, когда выполнены все условия, то есть только во время спектакля. Сами по себе они не несут какого-то смысла. Тогда это просто кусок глины, либо примитивное изображение на круглом ковше. Когда маска закрывает лицо занятого в роли актёра, и льётся водопадом ритм народной мелодии, лишь тогда маска извлекает из другого мира свою сущность и заражает людей сумасшествием.

Лишь через это сумасшествие зрители осознают происходящее, при этом оно передается от одного к другому, как некое смутное пьянящее состояние, и каждый из нас надевает маску. Но маски, просто висящие на стене или аккуратно и плотно лежащие в чемодане, теряют свои силы и становятся мёртвыми. Может быть, мёртвые маски в зрительном зале — это мой образ, отражённый в глазах зрителей. Зачем я с такой ненавистью сопротивляюсь этому? На самом деле, я являюсь всего лишь старой маской. В пустом театре раздаётся почти механический голос ведущего, несколько раз повторяющего: «Кук-ла». Я иду в офис, чтобы попросить разрешения оставить здесь на некоторое время чемодан. Внутри слышны крики горячего спора.

— Разве это правильно — ставить совершенно новую пьесу в театре? Ведь мы, играя старую, тем самым сохраняем исторические традиции, от этого ценность выступления возрастает!

— Слишком большое значение мы придаём выступлениям. Нам нужен музей.

Это был голос молодого режиссёра с тяжёлым характером. После каждого выступления во время обсуждения происходит ссора.

Я прошёл мимо. Часы показывали больше девяти. У входа стоял торжественный венок, и на ветру перед пустым театром развевалась афиша, как лента, на которой написаны слова соболезнования. От холодного воздуха на улице ощущения стали необычными. На небе луна пряталась за облаками.

Передо мной остановилось такси, хотя я его не подзывал. Я сел, не имея определённого плана.

«Куда едем?» — спросил таксист, когда мы объехали театр и выехали в центр.

— Давайте поедем в район Вончон.

— Куда? Вончон?

— Да, на той стороне реки Амноккан.

— Вы шутите?

Водитель говорил, не оглядываясь на меня. Я слегка улыбнулся.