Ради жизни на земле (сборник) - В. Яковлева

— Молодцы! — не выдержал полковник и оторвался от бинокля. — Какие молодцы! Чей экипаж? Кто водитель?

— Командира разведывательного взвода лейтенанта Масаева, товарищ полковник! — доложил офицер с наблюдательного пункта. Водитель — сержант Кривенко.

А через несколько дней после того как пала под натиском танкистов Умань, командир гвардейской Уманской краснознаменной ордена Суворова 50-й танковой бригады полковник Пискунов приказал выстроить разведроту.

— За смелость и находчивость при выполнении трудной боевой операции в боях за Умань гвардии сержант Кривенко Иван Илларионович награжден орденом Красной Звезды, — зачитал приказ комбриг.

— Служу Советскому Союзу! — волнуясь, ответил Ваня.

— Отлично служите, товарищ Кривенко, — улыбнулся Пискунов, пожимая руку сержанту. — Поздравляю с первой боевой наградой.

Как ободрили Ивана эти слова! Сколько раз потом, презирая смерть, он личным примером увлекал за собой товарищей! Так было у поселка Жулинка, на Южном Буге, когда они несколько часов удерживали ключевые позиции у моста, не давая фашистской танковой дивизии переправиться. Подбитый танк Кривенко развернул орудие и бил по противнику в упор. Так было и возле местечка Сороки, в Молдавии, когда смелым маневром экипаж «тридцатьчетверки» заставил сдаться роту гитлеровцев и захватил два дальнобойных орудия. На груди сержанта появился второй орден.

А третий… Это случилось осенью 44-го при форсировании Западного Буга, под Брестом.

Шли холодные проливные дожди. Танки, орудия вязли в непролазной грязи. Фашисты были уверены, что их позиции, укрепленные бетонированными дотами, русским не прорвать. В ночь перед наступлением Иван писал матери: «Мама, я жив-здоров, настроение боевое, чего и вам желаю. Завтра погоним фрица в его берлогу… Хватит, потоптал нашу землю — теперь расплачиваться будет!».

На рассвете вспыхнули ракеты, разливая мертвенный свет по притихшей реке. Яркие разрывы «катюш» осветили туманный противоположный берег, ощетинившийся глазницами дотов. «Тридцатьчетверки», сорвав маскировку, пошли в атаку первыми. Но попытка форсировать Буг с ходу оказалась неудачной. Шквальным огнем из пулеметов и противотанковых огнеметов враги срывали переправу советских воинских частей. Кривенко заметил, что наибольший урон наносят нашим два дота, замаскированные в кустах. Он сказал об этом командиру.

— А ну-ка, Ваня, рубани их подкалиберными снарядами! — крикнул лейтенант Масаев наводчику Сорокину. — Прячутся, гады… Ну погодите, сейчас мы ковырнем вас маленько…

Сверкнул белыми зубами заряжающий сержант Кали Беляев:

— Готово, товарищ командир!

Выстрел, еще один… Взметнулись вверх обломки камня, бревен, в черном дыму захлебнулись доты. Танк прибавил скорость и прошел сквозь пламя и дым. В образовавшуюся брешь с нарастающим «ура-а!» рванулась советская пехота. Немцы не выдержали и побежали…

Враг оборонялся ожесточенно, неся огромные потери. И долгую осень и холодную зиму танкисты провели в тяжелых боях. Ивана согревала дружба боевых друзей. Сам он — украинец, Сорокин — русский, Кали — казах, а командир Аслам-Гирей Масаев — кабардинец. Они отлично понимали друг друга, потому что каждый думал об одном и том же: поскорее очистить землю от фашизма.

В каких только рискованных операциях ни бывал экипаж Кривенко! Все танкисты имели ранения, а Кривенко был словно заколдован.

— В сорочке ты родился, сержант! — шутливо говорили ему.

А под самой Варшавой, в канун победного года, Иван провалился на рекогносцировке под лед и обморозил ноги. Досаде и огорчению не было предела: готовилось наступление на Варшаву, а тут — в тыл! Иван Сорокин, провожая его в госпиталь, посмеивался, подмигивая товарищам:

— Ну отсыпайся за нас на перине. А мы в бой пойдем…

Но «отсыпаться» Кривенко не стал: чуть дело пошло на поправку, он, обманув бдительных сестер, сбежал в часть.

17 января 1945 года советские войска освободили столицу Польши. В Варшаву Кривенко вступил с польским десантом на броне своего танка.

Гитлер неистовствовал: город был разрушен, взорван, на проводах — тысячи повешенных повстанцев.

— Звери, — сжимал кулаки Иван, не утирая невольных слез. — Какие звери!

Теперь он мстил и за этих несчастных.

В Люблине, взяв в плен фашистского солдата, советские танкисты узнали от него, что неподалеку от города есть сахарный завод, на котором томятся 3000 польских пленных под охраной 110 гитлеровцев.

В узких каменных улочках польских городков на советские машины устраивали засады «фаустники». Рискуя остаться совсем без разведки, командир бригады полковник Пискунов, бесстрашно разъезжавший на своем «виллисе», все же отдал приказ взять завод во что бы то ни стало.

— Это наш интернациональный долг — выручить пленных поляков, — сказал он, — спасти их от расправы.

Завод был окружен массивными высокими стенами и казался вымершим. Оставив одну машину в засаде для наблюдения за местностью (танки находились в тылу противника), две «тридцатьчетверки» снарядами проделали «двери» в стене и ворвались через пролом на территорию завода. По советским танкам ударили из орудий, с чердаков били «фаустники» и пулеметчики.

Пленные поляки поняли, что пришли русские, и подняли восстание. С голыми руками они шли на вооруженных до зубов охранников, падали, сраженные пулями, а на их место вставали все новые и новые. Кривенко на бешеной скорости гонялся за фашистами, давил орудия, крошил грузовики, повозки. Иван Сорокин отбросил люк, молниеносно поставил на сошки пулемет и начал бить короткими прицельными очередями по чердакам. Кали Беляев несколько раз выстрелил по чердакам осколочным…

Охрана выбросила белый флаг: сопротивление было бесполезным. Более шестидесяти фашистов было убито, остальные шли к танкам с поднятыми руками. Кривенко вылез на лобовик и очутился в объятиях худого высокого поляка. Тот рыдал от счастья, по его изможденному лицу катились крупные слезы…

— Я есть капитан… капитан, — говорил он, стуча кулаком в грудь. — Я дзенькую, товарищи!

Их окружили освобожденные, и через несколько минут недавние узники качали советских бойцов. Орден, которым польское командование наградило советского танкиста за освобождение Варшавы, напоминает теперь о тех далеких днях.

О том, что было в тот день дальше, говорится в скупых строках наградного листа: «…Умелым действием товарища Кривенко разведывательный взвод дерзко овладел городом и удержал его до подхода главных сил. При этом уничтожил пушек — 10, бронетранспортеров — 8, автомашин с военным грузом — 30 и 800 фашистов».

10 февраля 1945 года находящийся в засаде танк Кривенко был атакован группой танков противника. Экипаж не струсил, принял неравный бой. При этом уничтожил два вражеских танка и до взвода пехоты противника.

Товарищ Кривенко достоин правительственной награды — присвоения звания Героя Советского Союза».

— Как это случилось? — спрашиваю я его. Вы об этом ничего не рассказывали.

— А чего тут рассказывать? — говорит Иван Илларионович, словно отмахиваясь. — Как поляков освободили, один танк пошел их сопровождать в Люблин, а тот, который был у нас в засаде, передал нам по рации, что видит, как в направлении к городу движется немецкая танковая дивизия. Ну я поставил машину тоже в засаду, и когда подошел авангард фашистской колонны, мы ударили. Две передних «пантеры» подбили сразу. Пехоту косили из пулеметов. Так и держали дорогу, пока не подошел наш моторизованный корпус…

Для этого человека героизм — норма. Ничего удивительного и героического не видит Иван Илларионович и в том, что его танк вошел в пригород Берлина — Шпандау первым, когда немцы спокойно разгуливали по улицам, работали магазины, кинотеатры, и никто не подозревал, что в городе русские; и в том, что в ночь перед последним наступлением на Берлин он один блокировал выход вражеских танков из Шпандау и поджег в неравном поединке «пантеру», а ствол могучего «тигра» метким выстрелом согнул в дугу; и в том, что разогнал в городском саду какое-то фашистское подразделение и раздавил там более сорока автомашин.

— В разведке всякое бывает, — спокойно говорит Кривенко и неожиданно добродушно улыбается. — На фрицев мы страху нагнали конечно, это дело ясное. Да ведь и сами поволновались.

Километров пятнадцать гнали по Шпандау, потом какого-то фашистского майора затащили на улице в танк. Он нам сказал, что это уже Берлин. Мы не поверили. А он глаза таращит, одурел с испугу. Тут и мы, признаться, заробели: наши еще к пригородам приближаются, а мы у фашистов в самом логове. И приятно, знаете, и страх малость берет. Командир наш, Масаев, свободно по-немецки разговаривал, это помогло нам сориентироваться…