След в след - Владимир Александрович Шаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Только в Воронеже, и то не сразу, а через полтора – два года, когда в нем уже накопится много собственной жизни, он перестанет бояться, перестанет чувствовать себя пойманным, со всех сторон повязанным, и вдруг, раскрывшись, начнет рассказывать странные, до сих пор еще не во всем мне понятные истории о людях, с которыми когда-то был дружен. Начало этих полумифических историй и, главное, появление в них живых людей – до этого его рассказы были пустынны и безлюдны – заметили все члены нашего воронежского кружка, и я помню, как они тогда нас удивили.
Чаще другого Федор Николаевич рассказывал о приятеле своих родителей, которого звали непривычным для русского слуха именем Зара. Федор был привязан к Заре, возможно, что и любил его. Фамилию этого человека я, к сожалению, не помню, но знаю, что он умер еще до его возвращения в Москву. У Зары были тяжелые запои, он разошелся с женой и умер, как предсказывал, оставленный, всеми забытый, то ли в Боровске, то ли в Медыни. Зара говорил отцу Федора Николаевича, что принес своим близким много зла, что он виноват перед ними, так оно, наверное, и было, но Федор запомнил, как Зара, будучи совсем пьяным, рассказывал, что все-таки жизнь свою он прожил не зря и свои грехи давно, еще на войне, покрыл.
Дело было на 2-м Украинском фронте в сорок третьем году, когда он, два с половиной года провоевав в пехоте, вернулся к довоенной профессии и стал фронтовым фотокорреспондентом. По заданию армейской газеты Зара поехал на передовую, в роту, которая накануне первой форсировала Псел. Шел бой. В лесу солдаты только что взяли пять пленных – троих чехов и двух венгров. Рота вчера и сегодня понесла большие потери, каждый человек был на счету, не было людей ни охранять пленных, ни отправить их в тыл, патроны тоже кончались, и комбат, прикинув все, приказал их повесить. Зара вынул пистолет и сказал, что не даст. Комбат был капитан, Зара – майор, они долго ругались, чехи и венгры сидели рядом, в двух метрах, все слышали и все понимали. В конце концов комбат тоже пожалел пленных и сказал Заре, что он сам, если хочет, может везти их в тыл, но если хоть один сбежит, он не успокоится, пока Зару не расстреляют. Зара с трудом втиснул пленных в редакционный «козлик» и так, без охраны, повез. Бежать никто из них не пытался, и вечером он, приехав в расположение штаба полка, благополучно сдал всех смершевцу, ведавшему пленными.
Местом другой истории, из тех, что я хорошо запомнил, была Западная Польша. Их машина где-то потеряла и опередила наши наступающие части, и они первыми вошли в небольшой городок, только что оставленный немцами. Одни кварталы были полностью разрушены бомбардировками, в других домах сохранились даже стекла. Город был пуст, нигде не было ни людей, ни собак, ни кошек. Ветер чисто вымел уцелевшие улицы, и они были похожи на только что сделанные декорации. Больше часа они ездили по городу, пытаясь хоть кого-нибудь найти и узнать дорогу на Бреслау, где стоял штаб дивизии, потом вышли из машины и пошли пешком. Его попутчик первый услышал вдалеке музыку, и она вывела их к красивому угловому дому с эркерами и резными балкончиками. В доме был бордель, его обитатели, кажется, единственные выжили здесь при немцах. Весь последний месяц шли бои, все это время ни у кого из наших не было женщин, и публичный дом был нежданным подарком.
Очевидно, их заметили, и, когда они подошли, у входа уже стояла хозяйка заведения, она ввела Зару и двух его однополчан вовнутрь, по лестнице они поднялись на второй этаж, здесь, в большой гостиной, в креслах их ждали девушки. Когда они вошли, барышни встали, сделали реверанс, а дальше им как освободителям Польши был дан редкий по светскости и целомудрию прием; их угощали тонким, почти прозрачным печеньем, мадам не отходила от рояля, и они до рассвета танцевали то вальс, то мазурку, то польку. Утром хозяйка объяснила, как ехать в Бреслау, у подъезда они простились с ней и с девушками, церемонно поцеловали каждой руку, сели в машину и поехали дальше.
Изоляция, в которой Федор Николаевич провел свой предворонежский год, прерывалась три или четыре раза, прерывал ее он сам лихорадочными, лишенными всякой разумности поисками родных. В этих поисках не было системы, не было последовательности, они никогда не длились больше недели, а за это время никого, конечно, найти было невозможно. Тем более что те, кого он искал, как и другие, поднятые, перемешанные войной и пятьдесят шестым годом, еще не успели осесть, так или иначе отложиться в документах. Результат розысков был равен нулю, но они были единственным, что снова сводило, соединяло Марину и Николая Алексеевича с Федором.
Марина была нужна Федору для составления сотен запросов, которые потом рассылались в архивы, адресные столы и горсправки чуть ли не всех крупных городов от Владивостока до Ленинграда, а Николай Алексеевич, используя свои военные связи, обычно звонил и запрашивал те учреждения, куда иначе проникнуть было бы трудно.
Если Федор, да и Марина (во всяком случае, когда шли поиски и они были захвачены делом) верили в успех, то Николай Алексеевич, искавший братьев Федора еще в сорок седьмом году, хорошо понимал бессмысленность происходящего, но и он, боясь потерять последние отношения с Федором, целый год подыгрывал ему. Только в июне пятьдесят седьмого года Голосов решился положить этому конец. Он позвал Федора в кабинет и в присутствии Марины сказал, что так больше не могут жить ни он, ни они, все попали в заколдованный круг, и хотя каждый волен устраивать свою жизнь как хочет, но он, Николай Алексеевич, считает, что для Федора всего лучше было бы уехать из Москвы на два – три года. Сменить обстановку, со стороны посмотреть на то, что было в его жизни и что ему делать дальше.
Если это предложение кажется Федору разумным, он советует ему ехать в Воронеж. Город сравнительно недалеко от Москвы, спокойный и не слишком большой, но с хорошим университетом. Директором Воронежского авиазавода работает инженер, когда-то начинавший в его КБ, к нему, безусловно, удобно обратиться, и он сделает
