Цинковые мальчики - Светлана Алексиевич

Дорогому сыночку от мамы

Геройски погиб при исполнении интернационального долга.

Помним, любим, скорбим

Память родных

Погиб при исполнении интернационального долга.

Зашла луна, погасло солнышко,

дорогой сыночек, без тебя.

Мама, папа

Погиб, верный воинской присяге.

Не сбылись желанья, не сбылись мечты,

рано закрылись глазки твои.

Олежек, сыночек, братишка родной,

не высказать боль расставанья с тобой.

Мама, папа, братики и сестрички

Погиб в Афганистане.

Единственному сыночку.

Мама

Погиб при защите Родины.

Опустела без тебя земля…

Ещё один рассказ вместо эпилога, он же пролог

Кто-то из поэтов сказал: «Душа ведь женщина». «У души голос женщины», — подумала я, когда ко мне пришла ещё одна мать и я услышала ещё один рассказ. Он стал эпилогом к уже написанной книге, а может, прологом к другой книге, которая ещё будет. Рассказ о невозвращенце с этой последней войны…

«…Он убил человека моим кухонным топориком, я им мясо разделываю… Принёс и положил утром топорик назад, в шкафчик, где у меня посуда хранится. По-моему, в этот же день я ему отбивные приготовила… Через какое-то время по телевидению объявили и в вечерней газете написали, что рыбаки выловили в городском озере труп… По кускам… Звонит мне подруга:

— Читала? Профессиональное убийство… Афганский почерк…

Валик был дома, лежал на диване, книжку читал. Я ещё ничего не знала, ни о чем не догадывалась, но почему-то после этих слов посмотрела на него… С ужасом!..

Вы не слышите собачий лай? Нет? А я слышу, как только начинают об этом говорить, слышу собачий лай. Там, в тюрьме, где он сейчас сидит, большие чёрные овчарки… И люди все в чёрном, только в чёрном… Вернусь в Минск, иду по улице, из хлебного магазина иду, несу батон и молоко и слышу этот собачий лай… Оглушающий лай… Я от него слепну… Один раз чуть под машину не попала…

Я готова ходить к могильному холмику своего сына… Готова рядом там с ним лежать… Иногда завидую матерям, которые сидят у могил… Но я не знаю, как вот с этим жить… Мне иногда на кухню страшно заходить, видеть тот шкафчик, где топорик лежал… Вы не слышите лай собак? Нет?!

Сейчас я не знаю, какой он, мой сын. Какого я его получу через пятнадцать лет? Ему пятнадцать лет дали… Каким я его воспитала? Он увлекался бальными танцами… Мы с ним в Ленинград в Эрмитаж ездили… Это Афганистан отнял у меня сына…

…Получили из Ташкента телеграмму: встречайте, самолёт такой-то… Я выскочила на балкон, хотела изо всех сил кричать: «Живой! Мой сын живой вернулся из Афганистана! Эта ужасная война для меня кончилась!» — и потеряла сознание. В аэропорт мы, конечно, опоздали, наш рейс давно прибыл, сына нашли в сквере. Он лежал на земле и за траву держался, удивлялся, что она такая зелёная. Он не верил, что вернулся… Но радости у него на лице не было…

Вечером к нам пришли соседи, у них маленькая девочка, ей завязали яркий синий бантик. Он посадил её к себе на колени, прижимает и плачет, слезы текут и текут. Потому что они там убивали детей. Это я потом поняла…

На границе таможенники срезали у него плавки американские, так что он приехал без белья. Вёз для меня халат, мне в тот год исполнялось сорок лет, халат у него забрали. Вёз бабушке платок — тоже забрали. Он приехал только с цветами, с гладиолусами… Но радости у него на лице не было…

Утром встаёт ещё нормальный: «Мамка! Мамка!» К вечеру лицо темнеет, глаза тяжёлые… Не объяснить… Если бы он пил, а то ни капли… Сидит и в стенку смотрит… Сорвётся с дивана, за куртку…

Стану в дверях:

— Ты куда, Валюшка?

Он на меня глянет как в пространство… Пошёл…

Возвращаюсь поздно с работы, завод далеко, вторая смена, звоню в дверь, а он не открывает. Он не узнает мой голос. Это так странно, ну голос друзей не узнает, но мой, тем более «Валюшка», только я его так звала. Он как будто все время ждал кого-то, боялся. Купила ему новую рубашку, стали примерять, смотрю: у него руки в порезах.

— Что это?

— Мелочь, мамка.

Потом уже узнала… После суда… Он вскрывал себе вены… В «учебке» на показательном учении он, как радист, не успел вовремя забросить рацию на дерево, не уложился в положенное время, и сержант заставил его выгрести из туалета пятьдесят вёдер и пронести перед строем. Он стал носить и потерял сознание… В госпитале поставили диагноз: лёгкое нервное потрясение… Тогда же ночью он пытался вскрыть себе вены… Второй раз в Афганистане… Перед тем как идти в рейд, пропали дефицитные детали… Кто-то вытащил… Рация не работала… Командир обвинил его в трусости, что это он детали спрятал… А они там все друг у друга воровали, машины на запчасти разбирали и несли в дуканы, продавали. Покупали наркотики…

По телевизору шла передача об Эдит Пиаф, мы вместе с ним смотрели…

— Мамка, — спрашивает он меня, — а ты знаешь, что такое наркотики?

— Нет, — сказала я ему неправду, а сама уже следила за ним: не принимает ли он наркотики?

Нет, никаких следов не было. Но там они наркотики употребляли — это я знаю.

— Расскажи мне про Афганистан, — попросила однажды.

— Молчи, мамка!

Когда его не было дома, я перечитывала его афганские письма, хотела докопаться, понять, что с ним. Ничего особенного в них не находила, писал, что скучает по зеленой траве, просил бабушку сфотографироваться на снегу и прислать ему снимок. Но я же видела, чувствовала, что с ним что-то происходит… Мне вернули другого человека… Это был не мой сын… А я сама отправила его в армию, у него была отсрочка… Я хотела, чтобы он стал мужественным. Уверяла, что армия сделает его лучше, сильнее. Я отправила его в Афганистан с гитарой… Сделала на прощание сладкий стол… Он друзей своих позвал, девочек… Помню, десять тортов купила…

Один только раз он заговорил об Афганистане… Под вечер… Заходит на кухню, я кролика готовлю… Миска в крови… Он пальцами эту кровь промокнул и смотрит на неё… И сам себе говорит:

— Привозят друга с перебитым животом… Он просит, чтобы я его пристрелил… И я его пристрелил…

Пальцы в крови… От кроличьего мяса… Оно свежее… Он этими пальцами хватает сигарету и уходит на балкон… Больше со мной в этот вечер ни слова…

Пошла я к врачам. Верните мне сына! Спасите!! Все рассказала… Проверяли они его, смотрели… Кроме радикулита, у него ничего не нашли…

Прихожу раз домой: за столом — четверо незнакомых ребят.

— Мамка, они из Афгана. Я на вокзале их нашёл. Им ночевать негде.

— Я вам сладкий пирог сейчас испеку, — почему-то обрадовалась я.

Они жили у нас неделю. Не считала, но думаю, ящика три водки выпили. Каждый вечер встречала дома уже пять незнакомых людей… Пятым был мой сын… Я не хотела слушать их разговоры, пугалась… Но в одном доме… Нечаянно подслушала… Они говорили, что, когда сидели в засаде по две недели, им давали стимуляторы, чтобы были смелее… Но это все в тайне хранится… Как убивали ножом… Каким оружием лучше убивать… С какого расстояния… Об убийстве животных и людей говорилось с одинаковым чувством… Потом я это вспомнила… Когда случилось… Я стала думать, лихорадочно вспоминать… А до того был только страх. «Ой, — говорила я себе, — они все какие-то сумасшедшие, все ненормальные».

Ночью… Перед тем днём, когда случилось, когда он убил… Мне был сон, что я жду сына, его нет и нет… И вот его мне приводят… Приводят те четыре «афганца»… И бросают на грязный цементный пол… Вы понимаете, в доме цементный пол… У нас на кухне… Мы остаёмся вдвоём…

Перед тем, как он их нашёл на вокзале, привёл в дом, он уже поступил на подготовительный факультет в радиотехнический институт. Хорошее сочинение написал. Счастливый был, что у него все хорошо. Я даже начала думать, что он успокаивается… Пойдёт учиться… Женится… Когда они уехали, к нему опять все вернулось… Сядет и весь вечер в стенку смотрит. Заснёт в кресле… Мне хочется броситься, закрыть его собой и никуда не отпускать… А теперь мне снятся сны: он маленький и просит кушать… Он все время голодный… Руки тянет… Всегда во сне вижу его маленьким и униженным… А в жизни?! Раз в два месяца свидание… Четыре часа разговора через стекло… В год два свидания, когда я могу его хотя бы покормить… Обнять… И этот лай собак… Мне снится лай собак… Он гонит меня отовсюду…

За мной стал ухаживать один мужчина… Цветы принёс… Когда он принёс мне цветы, я их увидела. «Отойдите от меня, — стала кричать, — я — мать убийцы». Первое время я боялась даже в дом войти, в ванной закрыться, ждала, что стены на меня рухнут. Мне казалось, что на улице все меня узнают, показывают друг другу, шепчут: «Помните тот жуткий случай… Это её сын убил… Четвертовал человека… Афганский почерк…»