Ярость благородная. «Наши мертвые нас не оставят в беде» (сборник) - Коллектив авторов

– Я к вам, собственно, по делу. Человек, которого здесь нашли?..

– А-а, вот вы что… – протянул доктор. – Темная история. Днями нашли человека в Соловьиных болотах. Огнестрельное ранение, переломы, воспаление легких. В сознание не приходил, выживет ли – не скажу, не знаю. Как господь управит.

– А вещи его?

– Вещи у нас, – доктор остро посмотрел на Михаила. – Если вы по линии полицай-президиума, то они уже смотрели. Думают, он в Пустошь ходил, да не поделил чего с сообщниками.

– Я по линии университета, – напомнил Михаил. – Пустошь – это вы Питерcбург имеете в виду?

– Его, – подтвердил доктор, – многие, что греха таить, живут походами. С заработками у нас не очень, а это, считай, под боком. Большой, говорят, город… был. Если за столько лет не растащили.

Доктор проводил Михаила в тесную каптерку, там достал со стеллажа картонный ящик.

– Вот-с, что при неизвестном было, все здесь. Только пистолет изъяли.

Михаил осторожно, кончиками пальцев перебирал обожженные, неимоверно грязные обноски непонятного цвета, но попусту, полиция успела до него. И все же, с той поры как местный конфидент поднял его звонком с постели, не покидала уверенность, что ему выпал счастливый билет. Личный шанс на научный успех, на карьеру. Попалась ему птица удачи, и теперь следует это бьющееся в руках чудо не упустить.

Доктор придерживал низко висящую лампу, светил Михаилу в руки и тоже казался заинтересованным.

– Летные очки? – удивлялся Михаил странному выбору мародера. – Планшет, нагрудный знак… смотрите, большевистский! А это петлицы с кубиками, их не перепутаешь. Неужели и впрямь Пустошь?

– Отчего же нет?

– Посудите сами, вымерший город, крысы, частичное затопление и шесть десятков лет разграбления. А здесь даже ткань сохранилась, видите? Нет-нет, исключено! Думаю, преступник нашел это неподалеку.

– Может, и так, – покивал доктор. – Старики говорят, что Соловьиные болота – странное место. Бесовское, простите за термин. Люди там пропадают. Оно, конечно, на то и болото, но кто его знает…

Чуткие пальцы ученого нащупали то, что упустили – или побрезговали – найти полицейские. Михаил осторожно вытянул бурый от грязи пакетик, развернул. Красная, почти не тронутая временем книжица с серпом и молотом на гербе большевистской России.

Ахнул доктор Перов, но Михаил не услышал за собственным шумным сердцебиением. Документы! Да такие, от которых избавлялись тайно или жгли напоказ. Если окажется, что подлинные, то цены такому раритету еще не придумано.

– Кантор Яков Борисович, – прочитал Михаил.

Глянул на фотографию – совсем мальчишка, испуганный воробей со странной, давно забытой в этих местах формой головы и ушей.

– Знаете, герр Перофф, – признался Михаил севшим голосом, – думаю, Питерсбург здесь ни при чем. Возможно, это он, сотый поверженный враг. Белое пятно в биографии обер-лейтенанта Вильке. Неслыханная удача, неслыханная!

Яшка Кантор, летчик-истребитель, младший лейтенант, комсомолец, умирал каждую ночь с тех пор, как прибыл с большой земли защищать колыбель революции, город Ленинград, от немецко-фашистских гадов. Умирал от болезни стыдной и, главное, неизлечимой. Лучше бы сифилис, думал Яшка с высоты девятнадцати прожитых лет, так нет! Трусость! Позорная, до дрожи в пальцах и бурчания в животе боязнь войны.

Война для Яшки началась на год раньше, чем для остальных. Папа, всесоюзной известности куплетист, имел ценное качество, не утраченное при переезде из Одессы в Москву – чутье на погромы. Будет война, сказал он в мае сорокового года, когда газеты злорадно сообщили о крахе англо-французской обороны под напором германских войск. Нужно пристроить Яшу, отозвалась мама. Стали думать и осторожно советоваться.

Известный летчик Н., папин хороший знакомый, поменявший в испанских событиях ногу на орден Красного Знамени, в то время пошел на взлет на штабной работе. За рюмкой чаю разъяснил он Яшкиному папе нехитрую арифметику. Парень молодой, один сын в семье, мать беспокоится, это понятно. Как сделать, чтобы и парня сохранить и Родине помочь, в силу невеликих возможностей интеллигентного мальчика? Отдай его в авиационное, на истребителя. Не пехотная, чай, казарма. Истребитель по военному времени не только на фронте нужен, а, допустим, в системе ПВО большого города, той же Москвы. Соображаешь? Опять же профессия не шибко опасная. Это не в штыковую идти, по статистике половина истребителей в бою вообще не бывает, только бензин переводит. Конечно, случись у папы знакомый моряк, идти бы Яшке во флот, но случился летчик, и вот оно, Ейское авиационное училище, здравия желаю.

Летать Яшке понравилось, на удивление захватывающим оказался процесс. Неплохой глазомер и врожденная наблюдательность помогали в стрельбах, по какому делу стал Яшка первым на курсе. Учеба, рассчитанная на рабоче-крестьянский элемент, давалась бывшему отличнику и вовсе легко. Только изматывающий страх подкарауливал курсанта Кантора перед отбоем, ждал, когда отступят дневные заботы. Впечатлительный мальчик, как говорила в другой жизни мама, жадной губкой впитал родительские страхи: и почти забытый одесских погромов, и вновь обретенный московских арестов, и совсем свежий близкой войны.

Яшка лежал под казенным одеялом и мечтал, чтобы пронесло. Ничего не надо, пусть только пронесет! Пусть товарищ Н. не забудет обещания и возьмет Яшку к себе, лучше в штаб, но и обустроенный московский аэродром тоже подойдет. За это Яшка многим был готов пожертвовать. Вот сказали бы – пусть у тебя не будет ног, только б не было войны – и Яшка согласился бы. Что ноги, даже глаз не жалко! Но ни языческие жертвы, ни мамина, из непонятных слов, молитва, ни правильная комсомольская линия не помогали, на занятиях уже открыто говорили, что придется воевать.

Получилось же совсем неудачно. Перед войной товарищ Берия выкосил авиационную верхушку под корень, как не оправдавшую доверия. Известный летчик Н. заскрипел протезом сначала в тюрьму, потом к стенке. ВВС РККА стали спешно реформировать, но к июню 1941-го ничего толком не успели, а в июле уже и реформировать немного осталось. Тысячи самолетов будто бог прибрал особым распоряжением, иначе куда они делись? Не наган и не пулемет даже, тонна-две дюраля, такую махину сжечь – это постараться надо. Яшка гнал от себя крамольную мысль, что побросали и задали драпу. Не то чтобы осуждал, он драпачей ой как понимал. Но кто воевать будет? Вопрос не риторический при Яшкиных-то ярко выраженных семитских чертах лица. Ох, мать, и спать хочется, и Родину жалко!

После июня из училища брали в строй только добровольцев, но к осени, видать, совсем прижало, и в декабре сорок первого сделали досрочный выпуск. Папа писал, к кому и как нужно обратиться, но Яшка не решился. Остаться в училище, ловить понимающие взгляды, слышать шепоток за спиной ему оказалось не под силу. Яшка летел транспортным самолетом на Ленинградский фронт в рядовой истребительный авиаполк с несчастливым номером тринадцать и, не стесняясь, плакал от презрения к себе. Характера не хватило даже спасти свою никчемную жизнь.