Колдун Игнат и люди (сборник) - Виктор Пелевин

– Достучу после «Времени», – решил Маралов.

– ...не обращая внимания на дождик пополам со снегом, сходятся к центру города. Бодрое, хорошее сегодня у людей настроение. День добрый! – мглистым ноябрьским вечером говорило на кухне радио.

«Ну и дался же им этот ухряб, – с тоской подумал Маралов, – хотя, если вдуматься совсем глубоко, дался он не им, а себе самому».

Окончательно он вот как ощущал свое положение: стоит на нижнем ухрябе, а сверху, плитою пресса, медленно опускается другой ухряб; сам Маралов жив до сих пор только потому, что не соглашается признать себя ухрябом, хоть и понимает, что это нечестно.

– В таких ситуациях не нужно бояться взглянуть правде в глаза. И конечно, нужно помнить все хорошее, что было. Об этом и поет группа «Дюран Дюран», – заключило радио.

– Ухряб ухряб! – крикнул Маралов, вскакивая с табуретки и кидаясь к репродуктору. – Ухряб ухряб!

Заткнувшись наконец, репродуктор повис на одном гвозде. Маралов перевел дух. Самым главным для продолжения существования было сохранить баланс между верхним и нижним ухрябом, или, может быть, между внешним и внутренним. Ухряб, заключенный в словах из радио, чуть было не нарушил этого равновесия – но от страха, в миг балансирования на самом краю распада, сознание Маралова мгновенно выработало простой и ясный план.

Дело было в том, что ухряб хоть и поглотил весь видимый мир, но еще не выявил своей подлинной сущности. А у Маралова давно уже возникло основанное на некоторых мелких наблюдениях подозрение, что никакого ухряба никогда и не было – на самом деле существовало нечто другое, и в тот момент, когда оно ворвалось к нему в душу, оно проделало в ней дыру, из которой весь Маралов вытек бы, как молоко из бракованного пакета, не заткни он брешь. Ухряб – это было, во-первых, звуковое, во-вторых – буквенное и в-третьих – смысловое сочетание, служившее для закрывания дыры. (Борт «Титаника», пропоротый айсбергом, и всякая дрянь, затыкающая пробоину; в машинном отделении ухряб – это промасленная ветошь, в пассажирском – постельное белье, смокинги и платья, и так далее.)

«Ухряб – не что иное, как символ, конкретный, отдельно взятый символ, – думал Маралов, надевая пальто и закутывая горло шарфом цвета хозяйственного мыла. – И вскрыть его надо с помощью самого этого символа, то есть ухряба. Да и исторический опыт свидетельствует, что один ухряб уничтожается с помощью другого, создаваемого на его месте».

– Сейчас узнаем, – шептал Маралов, запирая квартирную дверь и спускаясь к лифту, – сейчас узнаем, что там прячется...

Маралов знал, что там прячется нечто нестерпимое, нечто такое, присутствия чего он не мог вынести даже секунды, – и теперь собирался зайти к этой нестерпимости как бы со спины, поглядеть на нее хоть одним глазом.

Такси остановилось скоро. Маралов сел на переднее сиденье, поглядел на шофера и даже вздрогнул от отвращения: у того между усов шевелился нежно-розовый раздвоенный ухряб. Зашевелившись, он растянулся сразу во все стороны, за ним мелькнуло что-то влажное, и Маралов услышал:

– Далеко?

– Ухряб, – тихо ответил Маралов, как и предусматривал его план.

– Тут рядом, – сказал водитель, – понятие растяжимое. Где – тут рядом?

– Ухряб, – произнес Маралов с чуть другой интонацией.

– Прямо... – задумался водитель, – до самого конца?

– Ухряб! – испуганно выпалил Маралов. Слова таксиста его смутили.

– Угу так угу, – пробормотал водитель. – Вот только кричать не надо. – Он явно обиделся.

Улица понеслась навстречу – улица для водителя, а для Маралова – известно что: имевшее по бокам отдельные вертикальные ухрябы серого цвета, на которых горели другие – желтые и квадратные.

– Тут? – недружелюбно спросил водитель.

Маралов поглядел вперед. Перед ним был словно конец города – асфальтовая дорога, поднимаясь, упиралась в сугроб, за которым, по всему чувствовалось, ее уже не было – там начинался уклон в другую сторону, и из-за снежного гребня торчали только хилые верхушки деревьев.

Маралов молча протянул водителю деньги. Тот, не включая света, начал монотонно шуршать бумажками – при этом контур его головы сливался с подголовником сиденья, а из радио неслись какие-то жуткие завывания. Маралов испугался – вдруг таксист ограбит? Но тут же почувствовал, что его испуг совсем не настоящий и не страшный по сравнению с тем, как он сам может сейчас напугать таксиста.

– Да ты не ищи, голубок, Бог с ним, – вкрадчиво сказал он. – Ты послушай-ка лучше, что я тебе расскажу...

Когда крик таксиста стих где-то за домами, Маралов вылез из машины и пошел вперед, прямо по снежным заносам. Деревья, ударив ветвями по лицу, пропустили – Маралов даже не стал нагибаться за сбитой с головы шляпой. Впереди лежало поле, покрытое заснеженными буграми и ямами, а с ближайшего бугра на него глядел ухряб в виде небольшой собаки.

– Иду! – Маралов помахал ей рукой. – Сейчас...

Каким-то образом он чувствовал, что постепенно приближается к тайне, спрятанной за странным словом. Проваливаясь в снег, он шел вперед, и эта уверенность росла. Собака увязалась за ним, привлеченная решительностью его походки. Увиденное и понятое давней пьяной ночью начинало закипать в душе, как вода в кастрюле, а понятие «ухряб» стало как бы крышкой – подняв ее, можно было все мгновенно осознать, если, конечно, не бояться возможных ожогов.

Размашисто шагая по рытвинам и не обращая никакого внимания на забившийся в ботинки снег, Маралов начал размышлять о смысле, который таило в себе звучание слова. С такой точки зрения он никогда раньше не рассматривал проблему, и сама новизна и легкость, с которой ему думалось об ухрябе, свидетельствовали о близости разгадки. «Ухряб, – раскладывал Маралов, – «хребет» и «ухаб», наверно, так. Или...»

«Или» уже не понадобилось. Маралов увидел ухряб сам по себе. Разумеется, все остальное – небо, снег, деревья – тоже было ухрябом, но как бы скрытым, принявшим другую форму, а здесь был ухряб-сырец, находящийся в своем изначальном виде, – это была длинная заснеженная яма с двумя довольно высокими, в половину мараловского роста, обледенелыми хребтами по краям.

Уже зная, что делать, Маралов побежал вперед, по дороге расстегивая пальто, стряхивая с ног ботинки и заливистым смехом отвечая на лай вертящейся под ногами собаки. Расстояние было небольшим – и было в этой пробежке что-то от последних шагов олимпийского факельщика перед огромной факельной чашей: чем она ближе, тем торжественней и медленней шаг, тем неизбежней самое главное. Маралову пригрезились все бесконечные трамваи, автобусы и электрички, самолеты и прогулочные катера, привезшие его сюда, вся обувь, изношенная на пути к этому месту, все возникавшие когда-то мысли по поводу того, как удобней и комфортабельней достичь этой временной и пространственной точки, все те разумные и серьезные объяснения происходящего, которые нормальный взрослый человек наклеивает на каждый поворот своей жизни, – словом, вспомнилось очень многое.

– У-у-ух-ря-я-я-яб! – подняв лицо к небу, закричал Маралов.

А затем решительно, с размаху повалился в яму и, как сбрасывают покрывало с памятника, отбросил ненужное больше слово, приготовясь увидеть то, что за ним.

Нашли его через два дня – лыжники, по торчащему из снега красному носку.

Примечания

1

Редкий музыкальный инструмент, напоминающий большие гусли. (Прим. перев.)