Колдун Игнат и люди (сборник) - Виктор Пелевин

– Нелли, что ты...

– Ах, Франция, – чуть слышно выдохнула Нелли. Она придвинулась еще теснее, и ее рука соскользнула с Люсиного плеча на талию.

«Время» кончилось, но вместо вечности на экране возник сначала диктор, а потом какой-то ободранный цех, в центре которого толпились угрюмые рабочие в кепках. Мелькнул корреспондент с микрофоном в руке, и появился стол, за которым сидели дородные мужчины в пиджаках; один из них взглянул Люсе в глаза, спрятал под стол непристойно волосатые ладони и заговорил.

– Париж... – шептала Нелли в самое Люсино ухо.

– Не надо этого, – шептала Люся, автоматически повторяя слова экранной хари, – рабочие этого не одобрят и не поймут...

– А мы им не скажем, – безумно бормотала Нелли в ответ, и ее движения становились все бесстыдней; пахло от нее завораживающим зноем «Анаис Анаис», и была еще, кажется, горьковатая нотка «Фиджи».

«Ну что же, – с неожиданным облегчением подумала Люся, роняя ладонь на бедро Нелли, – пусть это станет моим последним экзаменом...»

Люся лежала на спине и глядела в потолок. Нелли задумчиво рассматривала ее покрытый нежным пушком пудры профиль.

– Ты знаешь, – нарушила она наконец долгую тишину, – а ведь ты у меня первая.

– Ты у меня тоже, – ответила Люся.

– Правда?

– Да.

– Тебе хорошо со мной?

Люся закрыла глаза и чуть заметно кивнула.

– Послушай, – зашептала Нелли, – обещай мне одну вещь.

– Обещаю, – прошептала Люся в ответ.

– Обещай мне, что ты не встанешь и не уйдешь, что бы я тебе ни сказала. Обещай.

– Конечно, обещаю. Что ты.

– Ты во мне ничего необычного не заметила?

– Да нет. Милицейских слов только много говоришь. Знаешь, если ты на них и работаешь – какое мне дело?

– А кроме этого? Ничего?

– Да нет же.

– Ну ладно... Нет, я не могу. Поцелуй меня... Вот так. Ты знаешь, кем я раньше была?

– Господи, да какая разница?

– Нет, я не в том смысле. Ты когда-нибудь про транссекс слышала? Про операцию по перемене пола?

Люся почувствовала, как на нее вдруг накатил страх – даже сильнее, чем в автобусе, – и опять мучительно заболела грудь. Она отодвинулась от Нелли.

– Ну, слышала. А что?

– Так вот, – быстро и сбивчиво зашептала Нелли, – только слушай до конца. Я мужиком раньше была, Василием звали, Василием Цыруком. Секретарем райкома комсомола. Ходила, знаешь, в костюме с жилетом и галстуком, все собрания какие-то вела... Персональные дела... Повестки дня всякие, протоколы... И вот так, знаешь, идешь домой, а там по дороге валютный ресторан, тачки, бабы вроде тебя, все смеются – а я иду в этом жилете сраном, со значком и усами, и еще портфель в руке, а они хохочут и по машинам, по машинам... Ну, думаю, ничего... Партстаж наберу, потом, глядишь, инструктором в горком – все данные у меня были... Еще, думал, не в таких ресторанах погуляю – на весь мир... И тут, понимаешь, пошел на вечер палестинской дружбы, и надо же, Авада Али, араб пьяный, стакан с чаем мне в морду кинул... А в райкоме партии спрашивают – что ж это, Цырук, стаканы вам в морду кидают? Вам почему-то кидают, а нам – нет? И – выговор с занесением. Чуть с ума я не сошел, а потом читаю в «Литгазете», что есть такой мужик, профессор Вишневский, который операцию делает – это для этих, значит, гомиков, – ты не подумай только, что я тоже... Я без склонностей был. Просто читаю, что он гормоны разные колет и психика изменяется, а мне как раз психику старую трудно было иметь. Короче, продал я свой старый «Москвич» и лег – шесть операций подряд, гормоны без конца кололи. И вот год назад вышла из клиники, волосы отросли уже, и все по-другому – иду по улице, а вокруг сугробы, как когда-то вата возле елки... Потом привыкла вроде. А недавно стало мне казаться, что все на меня смотрят и все про меня понимают. И вот встретила я тебя и думаю: а ну, проверю, женщина я или... Люся, ты что?

Люся, уже отодвинувшись, сидела у стены, обеими руками прижимая к груди колени. Некоторое время стояла тишина.

– Я тебе противна, да? – прошептала Нелли. – Противна?

– Усы, значит, были, – сказала Люся и откинула упавшую на лицо прядь. – А помнишь, может, у тебя зам был по оргработе? Андрон Павлов? Еще Гнидой называли?

– Помню, – удивленно сказала Нелли.

– За пивом тебе ходил еще? А потом ты ему персональное дело повесила с наглядной агитацией? Когда на агитстенде Ленина в перчатках нарисовали и Дзержинского без тени?

– А ты откуда... Гнида? Ты?!

– И кличку эту ты мне придумала – за что? За то, что я в рот тебе смотрел, протоколы собраний переписывал каждый вечер до одиннадцати? Господи, да все по-другому могло бы... Ты знаешь, о чем я второй год мечтаю? Чтоб прокатить мимо твоего райкома на пятисотом «мерседесе», в крутом навороте – и чтоб Цырук, ты то есть, шел там со своими татарскими усиками и портфелем с протоколами собраний – чтоб, значит, просто посмотреть на него с заднего сиденья, в глаза, и взгляд так дальше, на стену... Не заметить. Понимаешь?

– Андрон, да ведь это не я... Это ведь в партбюро Шерстеневич сказал, что зам по оргработе отвечает... Ведь какой скандал – старейший в районе член партии с ума сошел, хер старый, когда твой стенд увидел. Сходил за кефиром... Нет, Андрон, правда – ты, что ли?

Люся вытерла простыней губы.

– У тебя водка есть?

– Спирт есть, – сказала Нелли, вставая с кровати, – я сейчас.

Прикрываясь скомканной простыней, она убежала на кухню, оттуда донесся лязг посуды; что-то стеклянное упало и разбилось. Люся прокашлялась и длинно сплюнула на ковер, а потом еще раз тщательно вытерла губы о простыню.

Через минуту Нелли вернулась с двумя наполовину наполненными гранеными стаканами.

– Держи... Райкомовские... Не знаю даже, как к тебе обращаться...

– А как раньше – Гнида, – сказала Люся, и на ее глазах блеснули слезы.

– Да забудь ты. А то как баба прямо... Давай. За встречу.

Выпили.

– Ты кого-нибудь из наших видишь? – спросила после паузы Нелли.

– Да нет. Так, слухи доходят. Вот Васю Прокудина из интерсектора помнишь?

– Помню.

– Третий год за шведом замужем.

– Ты что... Он что, тоже операцию сделал?

– Да нет. В Швеции можно хоть на жирафе жениться.

– А-а. А то я думаю – он же рябой был, как Батый, и глаза косые.

– Черт их поймет, иностранцев этих, – устало сказала Люся. – Бесятся с жиру. Я вот тут недавно видела одного мужика в метро – лет сорок, харя как булыжник, лба нет почти, а в авоське – «Молодая гвардия». Значит, и на таких спрос есть... Слушай, а ты Астрахань помнишь? Стройотряд?

Нелли нежно посмотрела на Люсю.

– Конечно.

– Помнишь, там одна песня все время играла? Про трубача? И про то, как мы танцуем под луной? Сегодня в «Москве» ее крутили.

– Помню. Да она у меня есть. Поставить?

Люся кивнула, слезла с кровати и, накинув на голые плечи простыню, подошла к столику. Сзади тихо заиграла музыка.

– А тебе кто операцию делал? – спросила Нелли.

– В кооперативе, – сказала Люся, разглядывая разбросанные по столику упаковки французских гигиенических тампонов. – Они меня, кажется, кинули круто. Вместо американского силикона совдеповскую резину поставили. Я под Ленинградом с финнами работала на перроне, так аж скрипела вся на морозе. И болит часто.

– Это не от резины. У меня тоже часто болит. Говорят, потом проходит.

Нелли вздохнула и замолчала.

– Ты о чем задумалась-то? – спросила Люся через минуту.

– Да так... Иногда, знаешь, кажется, что я так и иду по партийной линии. Морячкам вот в окно колбасы могу кинуть. Понимаешь? Время просто другое.

– А не боишься, что все назад вернется? – спросила Люся. – Только честно.

– Да не очень, – сказала Нелли. – Вернется – посмотрим. У нас с тобой опыт работы есть? Есть.

Над широким полем расплывалась бледная зимняя заря. По пустому шоссе ехал маленький зеленый автобус. Иногда ему навстречу выскакивало ярко-красное название колхоза на придорожном щите, затем мимо проносились несколько стоящих у обочины безобразных домов, а потом появлялся щит с тем же названием, только перечеркнутым жирной красной чертой.

Два черных офицера сидели внутри. Один был с перебинтованной головой, на которой еле держалась пилотка: он вел автобус. У другого, сидящего на ближайшем к кабине месте, перебинтованы были руки, а лицо было заплаканным и вымазанным в шоколаде. Переворачивая страницы толстого белого журнала и морщась от боли, он медленно и громко читал.

– Вкус к дисциплине. Дисциплина и благородство. Дисциплина и честь. Дисциплина как проявление созидающей воли. Сознательная любовь к дисциплине. Дисциплина – это порядок. Порядок создает ритм, а ритм рождает свободу. Без дисциплины нет свободы. Беспорядок – это хаос. Хаос – это гнет. Беспорядок – это рабство. Армия – это дисциплина. Здесь, так же как при закалке стали, главное – не перекалить металл, для этого его иногда отпускают...

Автобус вдруг резко вильнул, и офицер выронил журнал.