Мария - Хорхе Исаакс

– Наоборот, отлично! Раз так, у меня есть время искупаться. Ну-ка, Саломе, – сказал я, остановись в дверях кухни, пока мои кум и кума тихонько совещались в столовой, – что ты мне тут наготовила?

– Желе и вот еще одно блюдо делаю, – отвечала она, не переставая что-то молоть. – Если бы вы только знали, как я ждала вас.

– Потому что… приготовила столько вкусных вещей?

– Немного и поэтому. Погодите минутку, я умоюсь, тогда смогу вам руку подать, хотя это зря, ведь вы мне больше не друг…

Она болтала, отводя глаза, не то шутя, не то смущаясь, однако невольно приоткрывала в улыбке свои влажные мягкие губы, сверкая ослепительно белыми зубами; на щеках у нее играл нежный румянец, придающий несравненное очарование цвету лица метисок. Ее обнаженные красивые руки ходили ходуном над каменной ступкой, стройный стан изгибался, распущенные волосы падали на плечи, прикрывая сборки вышитой белой блузки. Встряхнув головой, она закинула волосы за спину, вымыла руки и, вытирая их о бедра, сказала:

– Вам нравится смотреть, как я мелю? Знали бы вы, – добавила она шепотом, – как меня заботы измололи. Говорила я, что очень ждала вас.

Саломе встала так, чтобы из комнаты ее не было видно, и, протянув мне руку, сказала:

– Если бы вы не пропадали целый месяц, могли бы мне оказать большую услугу. Взгляните, где там мои тайта?[39]

– Никого там нету. Но не могу ли я сейчас оказать тебе эту услугу?

– Теперь – кто его знает.

– Да расскажи, в чем дело. Ведь ты знаешь, я все для тебя сделаю с удовольствием.

– Если я скажу «нет», то буду просто лгуньей. С тех пор как вы привели того английского сеньора, который вылечил меня от лихорадки, а потом все время справлялись обо мне, пока я не выздоровела, я поняла, что вы и вправду меня любите.

– Очень рад, что ты это знаешь.

– Мне так много надо рассказать вам, но, боюсь, ничего не выйдет. И то уже чудо, что мамы здесь нет… Слышите, кажется, уже идет.

– Найдем случай поговорить.

– Ах, сеньор! Неужели вы уедете сегодня, а я так и не расскажу вам обо всем!

– Значит, купаться пойдете, куманек? – спросила, входя, Канделария. – Тогда сейчас прпнесу вам душистую простыню, и тут же идите вместе с Саломе и вашим крестником. Они заодно принесут воду, и Саломе вымоет кастрюли; ведь немой ездил за бананами, à после всего, что надо было приготовить для вас да послать священнику, остался один только кувшин.

Услыхав слова доброй женщины, я понял, что муж полностью посвятил ее в свои намерения. Саломе украдкой состроила мне выразительную рожицу, как бы говоря: «Вот теперь удастся».

Я вышел из кухни и, прохаживаясь по столовой, пока женщины готовили все для купанья, раздумывал о том что недаром мой кум так следит за Саломе: любому отцу, даже менее сообразительному, чем он, не могло не прийти в голову, какой соблазн представляет собой ее прелестное личико в родинках, гордая осанка и стройный стан.

Мои размышления прервала Саломе. Стоя в дверях и надевая соломенную шляпу, она сказала:

– Пошли?

И, дав мне понюхать простыню, переброшенную через плечо, спросила:

– Чем пахнет?

– Тобой.

– Мальвой, сеньор!

– Ну, значит, мальвой.

– Просто у меня в сундуке всегда полно мальвы. Так дошли, а не думайте, что это далеко. Мы пересечем понизу плантацию какао, а как выйдем на ту сторону, там уж рукой подать.

Фермин, нагруженный кастрюлями и тыквенными посудинами, шагал впереди. Это и был мой крестник. Мне было тринадцать лет, а ему два года, когда я стал его крестным отцом по просьбе родителей, которые всегда питали ко мне особую привязанность.

Глава XLIX

…Мне снилось, что я белая…

Мы уже выходили из расположенного позади кухни дворика, когда кума крикнула нам вдогонку:

– Не задерживайтесь! Обед вот-вот будет готов.

Саломе хотела заложить на засов калитку, выходившую на плантацию какао, но я сделал это сам s тут услыхал ее вопрос:

– Что нам делать с Фермином? Он такой болтунишка.

– Сама подумай.

– Ладно. Вот отойдем подальше, я его как-нибудь обману.

Мы вступили под темную сень плантации, – казалось, ей не будет конца. Прелестные ножки Саломе – голубая юбка открывала их выше щиколоток – мелькали на черной тропинке и палой сухой листве. Мой крестник шагал позади, бросая скорлупки какао и зернышки агвиата птицам, распевающим в густой зелени деревьев. Поравнявшись с высоким букаре, Саломе остановилась и сказала брату:

– А что, если коровы замутят воду? Наверняка они сейчас пошли вверх к водопою. От них одно спасенье – отогнать поскорее. Беги, дружок, распугай их да посмотри, чтобы они не съели тыкву, которую я позабыла в дупле. Только осторожней, не разбей посуду и не потеряй ничего. Ну, беги.

Повторять приказ не пришлось, правда, он был дан хотя и мягко, но решительно.

– Вот видите? – спросила Саломе, замедляя шаг, разглядывая верхушки деревьев и не очень умело изображая рассеянность. Потом она принялась рассматривать свои ноги, словно считая каждый медленный шаг. Я наконец прервал молчание:

– Так что же с тобой приключилось?

– Сами видите, я и не знаю, как рассказать вам…

– Почему?

– Да вы сегодня какой-то печальный… а сейчас очень серьезный.

– Это тебе показалось. Ну, говори же, а то потом не удастся. Мне тоже надо рассказать тебе кое-что интересное.

– Да! Тогда вы первый.

– Нет, ни за что.

– Значит, не хотите? Ну, тогда слушайте. Только обещайте – никому ни словечка…

– Конечно.

– Так вот, Тибурсио оказался ветреником и неверным человеком, он только и выдумывает всякую ерунду, лишь бы досадить мне. Мы уже чуть ли не целый месяц как в ссоре, а я ни в чем не виновата.

– Ни в чем? Ты уверена?

– Да что вы… клянусь вам.

– И как же он сам объясняет, из-за чего переменился, ведь он так любил тебя?

– Тибурсио? Воображает он о себе слишком много. Не любит он меня нисколечко. Сначала я понять не могла, чего это он дуется каждую минуту, а потом догадалась: вбил себе в голову, будто я любезничаю с каждым встречным. Сами скажите, каково это терпеть честной Девушке? Выдумывает всякие глупости, даже вас приплел.

– И меня тоже?

– Да он сам признался!

– Что же он выдумал?

– Сказать вам, так вы не поверите: все потому, что он видел, как я радуюсь, когда вы приходите. Да разве я могу не радоваться?

– Но он понял наконец, что все это глупости?

– А скольких слез и уговоров мне стоило привести его в разум.

– Поверь, я очень жалею, что оказался виной вашей ссоры.

– Вы здесь ни при чем. Не будь вас, придрался бы к кому-нибудь другому. Я вам еще самое важное не рассказала. Тайта объезжал жеребцов для сеньорите Хустиниано, а тому надо было прийти отобрать бычков для покупки. Один раз пришел этот сеньор, а Тибурсио и застал его здесь.

– Здесь?

– Ладно, ладно, не притворяйтесь, дома, конечно. И в наказание за мои грехи застал его еще один раз.

– Как будто уже выходит два раза, Саломе.

– Хорошо бы так; он еще застал его в воскресенье днем, сеньорито зашел воды попросить.

– Значит, три раза.

– И больше ни разочка. Ведь тот хоть и приходил, а Тибурсио его не видел. Но, сдается, кто-то рассказал ему.

– И все это, по-твоему, яйца выеденного не стоит?

– И вы туда же? Ну что же мне делать! Виновата я разве, что этот белый сеньор сюда повадился? А коли это плохо, почему тайта не скажет, чтобы он больше не являлся?

– Иногда самые простые вещи не так-то легко сделать.

– То-то и оно: вот так я и сказала Тибурсио. Правда, есть одно средство все исправить, но об этом я не решилась заговорить.

– Какое? Чтобы Тибурсио поскорее женился на тебе, да?

– Если он в самом деле так меня любит… Но раз он… раз он мог поверить, что я какая-нибудь негодница…

Глаза у Саломе подернулись влагой, и, пройдя несколько шагов, она вытерла слезы.

– Не плачь, – сказал я, – уверяю тебя, он ничего такого не думает. Дело тут только в ревности. Вот увидишь, все будет хорошо.

– Не надейтесь, слишком много он о себе понимает. Ему сказал кто-то, что он сын кабальеро, вот он и задирает нос. Да ну его совсем! Можно подумать, я какая-нибудь неизвестно чья, вроде него. Теперь он пристраивается поближе к другим девушкам, а все затем, чтобы позлить меня, я уж его знаю. То-то хорошо будет, если ньор Хосе выставит его вон!

– Не будь несправедлива. Что особенного в том, что он нанялся на работу к Хосе? Значит, не зря время проводит, хуже, если бы он баклуши бил.

– Уж я-то вижу Тибурсио насквозь. Поменьше бы влюблялся…

– Так что же, если ты этому парню приглянулась, так ему, по-твоему, все подряд будут нравиться?

– Вот именно.

Я расхохотался, а она, отвернувшись, спросила:

– Ну-ну, что это вы так развеселились?

– Да разве ты не видишь, что выдумываешь о Тибурсио то же самое, точь-в-точь то же самое, что он о тебе?

– Господи помилуй! Я-то что выдумываю?