Проза и публицистика - Иннокентий Федоров-Омулевский

   Молодые люди оставили шарабан и пошли дальше. Дождик тем временем почти совсем перестал, и только с темно-зеленой листвы деревьев их обдавало иногда крупными каплями. Терентьев шел впереди, неся под мышкой шкатулку красного дерева с пистолетами. Матов неприязненно посматривал на нее сзади. Пройдя шагов шестьдесят, путники поднялись на довольно возвышенную, совершенно ровную площадку, со всех сторон замаскированную частым березняком.

   – Вот мы и на месте,– сказал управляющий, ставя шкатулку на торчавший у опушки леса полусгнивший пень – Можно еще успеть покурить.

   Он вынул из кармана пару папирос, зажег спичку и предложил огня доктору.

   – Не хочется,– угрюмо отозвался тот.

   – Отчего? Право, покурить не мешает, советую, доктор. Умнейшие дела в мире, я думаю, обязаны частью табачку.

   Терентьев с таким добродушным юмором произнес последнюю фразу, что на лице Льва Николаевича невольно промелькнуло нечто вроде принужденной улыбки, и он протянул руку за папироской.

   – Когда я курю, я становлюсь неуязвимым даже для женских глаз,– с некоторой солидностью подкрепил свое мнение Петр Лаврентьевич.

   В эту минуту послышался глухой шум подъезжавшего экипажа, почти тотчас же сменившийся каким-то неопределенным говором.

   – Шесть ровно,– показал доктору свои часы управляющий.

   Матов перешел на противоположную сторону площадки и только что успел прислониться к стволу березы, как прямо перед ним, между деревьев, мелькнула стройная фигура Белозеровой; чья-то длинная рука, протянувшись из-за плеча девушки, предупредительно раздвинула перед ней намокшие ветки. Евгения Александровна была в своем обыкновенном черном костюме. Сразу заметив доктора, она холодно поклонилась ему, слегка приподняв лакированную шляпу, дружески кивнула головой Терентьеву, сделала шага два вперед и остановилась. В эту минуту Белозерову почти закрыла собой долговязая сухощавая фигура в коротком кашлотовом плаще, направляющаяся к Петру Лаврентьевичу. Это был Август Карлович Зауэр. Он сильно напоминал не только своим общим видом, но даже и чересчур продолговатым овалом лица какую-то странную птицу из породы голенастых.

   Обменявшись коротким приветствием, секунданты приступили к исполнению своих обязанностей. Прежде всего, разумеется, зарядили пистолеты. Во время этой операции, продолжавшейся минут семь, Льву Николаевичу ужасно хотелось броситься порывисто к своей противнице, сказать ей, что все это глупость, что письмо его нелепо и он готов взять оттуда назад все до последней строчки,– словом, извиниться; но какое-то ложное чувство удержало доктора на месте. Терентьев поднес ему пистолеты для выбора и передал свободный экземпляр их Зауэру, который, в свою очередь, вручил его Белозеровой.

   – Шаги мерьте вы,– тихо сказал ему потом управляющий,– у вас ноги подлиннее моих.

   Август Карлович, что называется, постарался; он с такой пунктуальностью отмерял восемь шагов, так широко расставлял при этом свои тонкие ноги, что окончательно напомнил собой журавля и почти у всех вызвал невольную улыбку.

   – Должно, теперь очередь кидать? – спросил он у Терентьева с сильным немецким акцентом.

   – А вот позвольте.

   Петр Лаврентьевич нагнулся, сорвал какую-то колючую травку, похожую на клевер, взял ее левой рукой за стебель, а большим и указательным пальцами правой руки ущипнул на нем то место, где начинался колос, и подошел к Матову.

   – Петушок или курочка? – серьезно обратился он к нему.

   – Петушок,– последовал не сразу взволнованный ответ.

   Терентьев быстро провел пальцами вверх по стеблю и снял с него таким способом колос, из которого образовалось теперь нечто вроде тупой кисти.

   – Вы не угадали,– громко сказал Петр Лаврентьевич доктору.– Очередь выстрела не за вами. Если то же самое повторится с вашей противницей, вам придется стрелять одновременно,– прибавил он, значительно понизив голос.

   Но оказалось, что Евгения Александровна была счастливее.

   – Курочка,– спокойно ответила она на такой же вопрос Зауэра и угадала.

   – Г. противники, на свои места! – скомандовал управляющий, отходя немного в сторону.

   Интересно было взглянуть в эту минуту на виновников поединка: их лица не выражали ни малейшей вражды, ни малейшего признака отвращения друг к другу,– словом, ничего такого, что можно бывает подметить обыкновенно в подобных случаях. У Евгении Александровны было только какое-то особенно грустное выражение, с которым она, однако ж, невозмутимо встала на месте. Лев Николаевич, по-видимому, тоже спокойно занял свое место, но он был чрезвычайно бледен, и его строгие глаза как будто совестились смотреть теперь на кого-нибудь прямо: они рассеянно блуждали по траве площадки.

   – Внимание! – снова скомандовал Терентьев.– Я начинаю считать...

   Матов отчетливо разглядел обращенное на него дуло пистолета Белозеровой, видел, что она пристально, с хладнокровным вниманием целится, но куда, в какое место, не мог разобрать.

   – Раз... два... три,– медленно отсчитал Петр Лаврентьевич.

   В ту же секунду последовал выстрел. Лев Николаевич вздрогнул, побледнел еще больше и инстинктивно пошатнулся.

   Управляющий испуганно подбежал к нему.

   – Не беспокойтесь, это простая царапина...– успокоил его доктор.

   В самом деле, пуля задела Льва Николаевича немного выше локтя, слегка оцарапав ему руку и вырвав клочок тонкого сукна от сюртука вместе с полотном рубашки. Наступила очередь Матова. До настоящего момента он все еще смотрел на этот поединок, как на неразумную шутку, как на капризную выходку своевольной девушки, но теперь, после ее выстрела, нельзя было сомневаться в серьезности дела. У доктора болезненно сжалось сердце.

   – За вами очередь,– сухо напомнил ему Терентьев и стал считать.

   Матов опять вздрогнул, машинально навел пистолет, но, но дожидаясь конца счета, отвернулся и выстрелил в воздух.

   – Браво! – сорвалось разом у обоих секундантов.

   Они подскочили к доктору и поочередно, с чувством, выражали ему свое удовольствие. Евгения Александровна, скрестив на груди руки и не трогаясь с места, молча переждала эту неожиданную сцену, и вдруг лицо молодой девушки просияло чем-то необыкновенно хорошим. Она порывисто подошла к Льву Николаевичу.

   – Г. Матов! – до обольстительности мягко прозвучал ее голос.– С настоящей минуты я почувствовала к вам настолько уважения, что охотно беру назад оскорбившую вас фразу и, если позволите, сочту за честь пожать вам руку. Помиримтесь и забудемте навсегда... эту... эту... эту...

   Белозерова как будто захлебнулась от волнения и, очевидно, не договорив всего, что хотела сказать, только протянула доктору руку.

   – Я буду помнить одно – настоящую минуту!..– проговорил он, горячо отвечая на ее пожатие и готовый, в свою очередь, захлебнуться от неудержимого восторга.

   Но очарование Матова длилось недолго: Евгения Александровна поспешила высвободить свою руку и отошла прочь. Взглянув теперь в упор на молодую девушку, Лев Николаевич не заметил в ее лице и тени недавней приязни: оно уже по-прежнему смотрело холодно и недоступно. Белозерова, кажется, почувствовала на себе этот пристальный взгляд, по крайней мере, она с некоторым замешательством поклонилась остальному обществу и пошла по направлению к выходу.

   – Ты поезжай одна,– вполголоса остановил было ее Терентьев, но, заметив близость Матова, он как будто спохватился и громко сказал:– Я полагаю, Август Карлович вам теперь не нужен?

   Евгения Александровна только кивнула ему головой в знак согласия и немедленно удалилась. Минуты три спустя слышно было, как отъехал ее экипаж.

   – Господа,– обратился управляющий к обоим врачам,– пойдемте-ка отсюда ко мне на ранний завтрак? Кстати, позвольте вас познакомить...

   Доктора любезно раскланялись.

   – Покушать завсегда можно,– осклабляясь, выразил свое мнение Зауэр.

   Матов подумал и тоже согласился на предложение Терентьева. Оно, впрочем, было весьма кстати: два дня перед тем, не чувствуя аппетита, Лев Николаевич питался довольно плохо и, кроме того, ему предстояла, таким образом, легкая возможность узнать покороче, что за личность его новый собрат по профессии.

   Общество не торопясь направилось к экипажам.

   – Непременно кто-нибудь чужой шатается около,– сказал управляющий, когда вслед за тем послышалось громкое ржание, и значительно прибавил шагу.

   – Нэ-эт! – убедительно возразил Зауэр.– Это Салют нашей фрейлейн.

   – Вряд ли...

   Не успел Петр Лаврентьевич докончить своей фразы, как налево от них мелькнул чей-то розовый сарафан и скрылся в чаще.

   – Вот разве этой фрейлейн...– шепнул Терентьев немцу.