Тракт. Дивье дитя - Максим Далин

– Ты, Наумка, чего выкатился? – сердито говорил плотный и белокурый, с розовыми щеками, подросток в шубейке со сборками и новых валенках. – Мы ж уговорились – стоять за друга, а ты…

– А ты Симку не трог, – черноглазый, пегий и с веснушками, парнишка в великоватом тулупчике напомнил Егорке Лешку-старообрядца. – За Симку – враг мой будешь. Он святой, мне баушка сказывала!

В толпе захихикали. Хохлатый мальчуган хохотнул и пронзительно свистнул. Симка вздрогнул, прижимая к груди ворону.

– Ну да, святой! Приблуда! Крапивное семя, да еще и с придурью! Сухая слега…

– Не охаль! – выкрикнул Наумка. – А то ни на что не погляжу!

– Нужен он мне, – его противник шикарно сплюнул под ноги. – Пусть отдает ворону и катится горошком, башка с прорехой.

Наумка повернулся к Симке, сказал проникновенно:

– Сим, ну чего, отдай ему ворону, на что тебе?

Симкины глаза наполнились слезами. Он даже не попытался что-нибудь сказать, только кусал губы и мотал головой. Наумка вздохнул и отвернулся, заслонив Симку спиной.

– Не желает он.

– Скажите на милость – не желает! Экий важный барин! Жаден до чужого, бледная немочь, вот я ему отверну башку, как вороне…

– Не трог, Евсейка! Это что, курица твоя, что ль? Чай, ворона-то не твоя, Божья!

– Это я ее подбил, а ты попробуй!

– Евсейка… слышь-ка… я тебе грош дам за ворону…

– Не ты! Пусть дурак дает! И не грош – пусть копейку дает, раз так.

– Да где ж ему взять?

– А где хочет.

– Отстань от него, Евсейка!

– А тебе с дураком любо, да?! Дурак тебе милее друзей, да?!

– А я со злыми не вожусь!

– Ах так?..

В следующий миг они бы сцепились, если бы хохлатый не свистнул снова. На него взглянули все, даже Симка: рядом с хохлатым парнишкой стоял Егор.

– Эва! – Евсейка повернулся и упер руки в бедра. – Приблудин крестный батюшка явился!

На бледных Симкиных щеках вспыхнули красные пятна. Ребята рассмеялись, только Наумка не присоединился к общему смеху, сузил глаза, бросил Евсейке с отвращением:

– Срамник ты! Только и знаешь, что зазорные слова даром болтать.

– Да ну тебя, кулугур! – Евсейка делано громко рассмеялся. – У тебя дед черта тешит! Ты и в церковь-то не ходишь! По тебе только и компания, что дураки да блудники!

Наумка сжал кулаки.

– Ты… ты – мирской поганец! На тебе – антихристова печать! Я спроть тебя на кулачки когда хошь выйду!

– Руки марать не охота. Я отцу скажу, а он уряднику скажет, а урядник тебя велит в холодную посадить и выпороть. Пошли, ребята.

Евсейкина компания, хохоча и отпуская злые шуточки, двинулась прочь. Наумка тяжело вздохнул и сделал шаг в сторону. Симка поднял на Егора страдающие глаза и протянул к нему ворону.

– На что ему ворона-то? – спросил Наумка глухо, наполовину отвернувшись, изображая равнодушие взрослого мужика.

Егор осторожно принял ворону из Симкиных рук. Ворона тоже взглянула страдальчески: крыло, правда, оказалось не сломано, но ушиблено серьезно – мышцы не держали, оно бессильно висело вниз.

– Да ворона-то ему будто и ни к чему, – сказал Егор, успокаивающе улыбнувшись Симке и осматривая ушибленное место. – Он живую душу пожалел. Вот Евсейке на что ворона? Суп сварить? Подушку набить пером? Ведь ни к чему, так, забавы ради – а ей же больно, вороне. Она ж мучается. Даже если б Евсейка ее до смерти не замучил и бросил, все одно – она ж летать не может. Либо зверю б на обед попалась, либо замерзла бы – а за что, про что? За то, что Евсейке позабавиться пришла охота?

Наумка давно забыл делать равнодушный вид и слушал с настоящим вниманием. Симка прислонился спиной к забору так, будто ужасно устал. Егор сунул ворону за пазуху, подобрал горсточку снега, дождался, пока тот растает в ладони – и стер кровь с Симкиного лица.

Симка обессиленно ткнулся лбом в Егоров тулуп.

– Дядя Егор, – спросил Наумка, глядя во все глаза, – Нешто ты совсем в Бога не веруешь?

Егор улыбнулся, отрицательно мотнул головой.

– Ты, Наум, чай, дедушки Селиверста внук?

– Точно, – Наумка как будто слегка смутился, но старался не забывать, что он взрослый и самостоятельный мужик, и потому держался степенно и с достоинством. – Дедушка бает, жаль, что ты без веры пропадаешь. И мне жаль. Тебя беси заберут, а мне досадно будет. Иные-то люди, чай, друг дружку калечат, а ты тварь жалеешь – тебя бы Христос любил.

– Ты Тита сын?

– Да…

– А не желаешь ли, Наум Титыч, – сказал Егорка, улыбаясь и обнимая Симку за плечи, – чаю с молоком откушать? Хотелось бы мне тебе удружить за то, что помог моему братцу названному да вороне – божьей твари жизнь спас…

Наумка смутился так, что покраснели уши.

– Спасибо, дядя Егор, спаси тебя Христос, – сказал, опуская глаза. – Не позволяют мне заходить к мирским-то, ты прости Бога ради…

– Ничего, – сказал Егор. – Мы точно что мирские, но мы тебе все одно вроде как товарищи. Прощай пока. Пойдем посмотрим, чем вороне помочь можно… а чем – Серафиму…

И Наумка неумело улыбнулся на прощанье.

Муська ворону не одобряла.

В избе ворона отогрелась и осмелела. Расклевала хлебную корку, выпила водички из черепка и устроилась на шестке, ровно всю жизнь тут и прожила. Побыв у Егорки за пазухой, обогревшись теплом лешакова сердца, она почувствовала себя не в пример лучше, только крыло у ней по-прежнему висело – ушибы вдруг не проходят. Муську ворона третировала, сочтя, вероятно, самым разумным не обращать на недоброжелателей внимания.

Сперва кошка наблюдала, припав к лавке всем телом, прицелившись в ворону, как живая пуля. Потом принялась подбираться, готовясь к прыжку – но поймала чуткой душой Егорову укоризну и прыгнула не на ворону, а на лежанку.

– Кра-а! – заскрипела ворона сварливо, растопырившись и встопорщив перья. – Кра-а!

Муська нахмурилась, сморщила нос – и плюнула в ворону.

– Кра-а! – заорала ворона матерным голосом.

Муська посмотрела на нее с омерзением, отвернулась и принялась вылизываться.

Симка хохотал, глядя, как они препираются. Он, как истый хранитель, забыл о своих невзгодах, как только убедился, что жизнь его подопечных вне опасности. Занятый горькой судьбой вороны, Симка пропустил события, встревожившие всю деревню – но Егор не торопился ему о них рассказывать.

Глядя, как Симка наливает кошке молока, Егор опять думал о Большой Охоте. Ведь должна же эта история хоть немного Федора зацепить! Может, ему и нет дела до жизней его псов – но за свою-то драгоценную жизнь он должен испугаться… или упрямство и злость сделают его безрассудно смелым? Или не злость и не упрямство, а жадность, обычная жадность…