Замкнутый круг - Александр Рогинский

— А на репетицию в филармонию к вам можно попасть?

— Приходите. Розалия Алексеевна проведет и устроит вас. А сейчас мне нужно проиграть еще несколько частей.

Кошерин вернулся в кабинет и сел за рукопись. Но мысли его были далеко от этой стопки теперь никому не нужной бумаги.

Он понял, откуда такая музыка у этого юноши. Илья правильно сказал, что является только передатчиком. А вот мудрость и женскую плодоносящую энергию ему, несомненно, передали Виктор и Роза.

Кошерин голову мог дать на отсечение, что Розиного даже было больше. Она влила в Илью свою материнскую силу, сказалось, что она не имела ребенка, а желание его иметь было огромно. Сколько скандалов разыгрывалось между ними в пик их любви. Роза согласна была воспитывать ребенка без отца. Но для Кошерина появление незаконнорожденного было равнозначно потери своего статуса, всего того, что ему удалось добиться на протяжении жизни. Получается, что и Кошерин причастен к этой музыке, он сохранил Розе ее материнскую силу.

Он узнал тайны мира Ильи, а больше никто эти тайны не узнает. Никто не может догадаться, что произошло, почему Илья написал вот такую симфонию.

Илья заметил, что отец стал на него в последнее время как-то странно смотреть. А вчера прямо сказал:

— Я тебя не узнаю. Ты стал чужим.

Чужим так чужим. Сейчас Илье было не до родственных разбирательств. Он был на волне успеха.

Пожалуй, впервые он чувствовал границы своего «я», свои возможности. Все удавалось. Ночью он практически не спал, а придумывал все новые и новые звуковые сочетания, захлебывался в них. Хотелось тут же все это великолепие зафиксировать на нотной бумаге, но лень было вставать, потому что фантазия гнала и гнала его дальше.

Иногда музыка ему представлялась в виде прекрасных дворцов, стоящих на заснеженных высоких горах.

Это были такие великолепные картины, что невозможно было оторвать глаз. Иногда в этих дворцах он видел Розу — совершенно голую. Она плыла по огромным залам, потом стояла на верхней площадке и смотрела вдаль. Она виделась ему во всех положениях; молодая незнакомая музыка укутывала ее в свои одежды. Илья открывал глаза, видение продолжалось. Он не мог насытиться красотой, требовал ее все больше и больше. Но когда утром садился за рояль, приходилось напрягать память, воображение, чтобы передать хоть сотую долю ночных видений.

Отец сидел в восьмом ряду, смотрел на Илью. Впервые он не слышал сочинения своего сына в домашнем исполнении, не участвовал в обсуждении с Ильей ее содержания. Илья прямо сказал отцу, чтобы он не мешал. Не побоялся, что получит по загривку. Отец иногда, войдя в свою роль, позволял и такие жесты. На сцену быстрой походкой вышел Константин Григорьевич Дражков, питерский дирижер, приехавший специально на репетицию и еще не видевший нот новой симфонии.

У Дражкова случилось несчастье, жена бросилась с девятого этажа. Говорили, что Дражков довел ее до этого, что она была вообще психически неуравновешенна. И все невольно рассматривали дирижера, как он перенес этот стресс.

Дело было даже не в факте смерти, а в том, как она произошла. Волей — неволей пятно падало на безукоризненного Дражкова, которого знали, как умного, порядочного человека. К тому же совершенного бессребреника. На иные репетиции и концерты, когда у оркестра не было средств, он приезжал за свой счет. А однажды также за свой счет привез пианиста — вундеркинда, который потряс своей игрой сначала оркестр, а затем и музыкальный Киев.

Дражков выглядел обычно — короткий ежик, болезненные мешки под глазами (ходили слухи, что он много пил), тяжелый подбородок, рассеянно — пристальные почти всегда прищуренные глаза, длинные кисти сухих рук и абсолютно ровный позвоночник; казалось, дирижирует он, откинувшись назад, и вот — вот упадет в зал.

Дражков никогда не смотрел на оркестр, а только поверх его. Илья сидел в первом ряду, встал при появлении Дражкова, подал ему руку. Дражков обернулся к оркестру, кивком поздоровался и вскинул руки, еще не глянув в партитуру.

И только затем опустил глаза в ноты. И тут же поднял их и обернулся к Илье и слегка восторженно покачал головой. Руки же его в это время уже опускались для первой атаки.

И вдруг зал треснул. Многие из завсегдатаев репетиций повскакивали с мест, таким мощным музыкальным валом накрыло затуманенное люстрами пространство. И когда наступила пауза, был слышен их тревожный звон. Илья чувствовал, он написал лучшее, что — то совершенно непривычное. Раньше он любил долго разрабатывать главную тему, а сейчас в первой части Большой симфонии говорил как бы афористично.

Почему я так счастлив, думал Илья. Зачем мне столько счастья? Это Роза, поддакивал ему кто — то, это ты о себе и о ней написал. После окончания репетиции Дражков по — юношески легко спрыгнул в зал, сел рядом с Ильей.

— Как уместно вы написали эту музыку, — сказал Дражков, полуобняв Илью. — Она мне вернула силы для жизни. Я ведь в ступоре, знаете? А вы этот ступор согнали.

Это просто замечательно. Я беру симфонию в Париж, у меня Бетховенский цикл из девяти симфоний, ваша будет продолжением. Это не похвала, не оценка, а необходимость показать, что музыка еще жива.

Дражков никогда не говорил Илье «вы», он обращался с ним, как и полагалось с композитором или солистом его возраста. И то, что он сказал… Илья не верил своим ушам. Взять еще не отделанную симфонию какого — то подростка сразу в Париж на ответственнейший концерт из Бетховенских симфоний! Это высшая похвала, о которой можно только мечтать. Дражков нашел глазами отца Ильи, ринулся к нему, волоча Илью за собой.

— Ваш сын написал симфонию, которую ждет весь мир, вы должны им гордиться, Павел Любомирович, — сказал он официальным голосом. — Но должен вас предупредить, что скоро заберу вашего гениального мальчишку на гастроли, отпустите?

Этим «отпустите» Дражков дал понять, что Илья поедет один, а отец останется дома, чего еще никогда не было.

— Почему нет. Он уже взрослый, а музыка его от меня уже далеко ушла. Я ее не понимаю.

— Это замечательно! — сказал Дражков.

Илья почувствовал холодок на спине. Голос у отца был не просто обиженный, а угрожающий.

Дражков, конечно же, не хотел обидеть, он просто жил в ином мире. Но Илья хорошо знал отца. Это был упорный и тщеславный человек, который всегда добивался того, чего хотел.

Когда-то он сказал ныне покойной матери: «я сделаю из Ильи композитора». И сделал.

Сколько отец просидел на его занятиях, записывая в специальную тетрадь замечания педагогов, а дома усердно пытался их вдолбить в голову своего упрямого сына, у которого в первых же классах стали появляться свои концепции?