Дьявольский рай. Почти невинна - Ада Самарка

Мои щеки заливали слезы. Люди смотрели и отворачивались. Я держалась за красные перила и на фоне расплавленного неба, и моря, и гальки я видела мутные пятна двух фигур и эти – лицо-спина, лицо-спина… пирамидально идущие в белесую даль небытия.

Это была уже не ревность и не обида. И как же я не хотела признавать ни одного из этих очевидных чувств. Я отчаянно закрыла глаза на саму себя; я растворилась в колышущемся потоке этих человеческих лиц, этих дымчатых пятен моря, и пляжей, и акварельной Имраи. Я стояла и чувствовала каждый атом этой ауры новых начинаний, окружающей два удаляющихся тела. Я чувствовала, видела, понимала. Все, кроме себя.

Abend Когда стало совсем темно, а плакать не было уже сил – от собственных рыданий становилось попросту тошно – я пошла плавать в ночной прохладной воде, в этих золотисто-эбеновых переливах. Стало спокойно, и лишь холодно сжималось там, внутри, содрогаясь и пугаясь своей готовности и своего щемящего одиночества. Тут, при таком сказочном раскладе, на перекрестке всех возможных только свобод – я никак не должна быть одна…

Я немного успокоилась, но расслабиться не удавалось просто физически. Сестрица вела себя жутко подозрительно, и со всей природной бдительностью младшенького тирана-стукача я замечала каждое фальшивое движение, каждую интонацию и слово, несвойственные ей. Я будто видела ее насквозь, и эта грозная, угрюмая в свой целомудренности дева напоминала теперь веселую школьницу перед первым свиданием. Я замечала то, что никоим образом не должна была замечать, хотя бы для сохранности собственных нервов.

Краем уха, проходя мимо НИХ еще на пляже и демонстративно глядя в другую сторону, тем самым позволяя себе услышать еще лучше: это трепетное, приглушенное, ласковое, а мне убийственно противное: «Нет, нет, ребенок не проблема… рано спать… где-то часиков в десять…». Я беззвучно заскулила от своей уничтожающей беспомощности, от своей слабости и несвободы, которая как нельзя ярче проявляла себя именно сейчас. Зажмурившись, я пошла дальше за папашей, шаркая вьетнамками, волоча почти по земле свой кулек с полотенцем и матрасом. А что еще мне оставалось делать?

Весь вечер она была натянутой, как струна, и напоминала скрипку. Обычно спасительно болтливая, смело шагающая между мною и отцом, по дороге домой она не проронила ни слова. Да, скрипка – ощущение, что будто ее коснешься, и она запоет. А вот кто будет скрипеть – так это я. Я не могла поймать ее взгляд, она отводила глаза, оставляя горячие царапины на и без того израненном сознании. Я находилась на грани нервного срыва. Папаша чувствовал себя неважно и больше внимания обращал сейчас на себя, чем на нас, и будь я сейчас одна, шанса лучше не найти…

Отцу, короче, сказала, что идет на прогулку. Я и она. И еще Зинка. Договорились, что зайдем за ней после ужина. Mamma mia! Она была в шикарном вечернем наряде, в великолепных туфлях, которые я бы угробила в первые три шага по крымским горам. От нее пахло, как от сада цветущей сирени – много, дорого, дурманяще. И, обгоняя нас, в застывшем вечернем воздухе этот восхитительный аромат щекотал все фибры моей безнадежно больной души. Она распустила волосы, и они отливали золотом, шикарными мягкими прядями растекались по гладким полуобнаженным плечам. Дворовые бабки-сплетницы замерли на своих лавочках и, пораскрывав рты, ошарашенно смотрели ей в след (как никогда, ни разу, не смотрели на меня).

Когда дошли до паукообразных ворот и перевернутого якоря, она сказала, нет, приказала, почти как папаша, поворачивать в «Жемчужину» и гулять без нее. А папаше ни слова.

Не признавшись, она помчалась к нему . А я, отослав Зинку куда подальше и рискуя убиться об острые камни, спустилась в какое-то травянистое ущелье за Капитанским Мостиком. И до появления первых звезд, под тихий говор моря, выложила вместе со слезами этой неблагосклонной Имрае все, что я чувствую и думаю, и как это подло, и как лживо, и как… как… как…

Tag Vierundzwanzig (день двадцать четвертый)

Утром мы говорили о ней с отцом.

Сидя на своем диване и поддерживая у горла белую простыню, я, с открытостью непорочной и наивной младшей сестры, со всеми чувствами, какие должны быть присущи настоящей профессорской дочери, рассказала ему все про спины, про пляжи, про обрывки слов и «как это было на самом деле». Про вечер я молчала, по-гурмански выжидая более подходящего момента. Оттягивать удовольствие – это высшее благо для моей подлой души. Потом, за завтраком, делая каменное и одновременно очень выразительное лицо, которое позволяло проникаться всем драматизмом моего перепуганного недоумения, я сказала, что есть еще что-то.

Мы даже пропустили восьмичасовую перепалку. Родитель и резко похорошевшая младшенькая в состоянии глубокого шока пытались анализировать сумбур действий одурманенной и замужней старшей. Как так?

Вот именно (хе-хе), как же так, а, папа? Ведь мы с тобой теперь единая сила против нее , а не вы с ней против меня . Во дела, а?! Ну, ничего. В тебе, сестренка, слишком много порядочности, и даже если этот лысый павиан тебя уже трахнул, то мозги твои все равно так просто не изменятся, и, следовательно, я устрою тебе оппозицию, куда более мощную, чем та, что могла бы устроить мне ты, окажись об руку с папашей. А теперь держись и разреши пожелать тебе удачи…

– Папа, ты знаешь, – со всем своим мастерством запиликала я детским голоском, ласково и ладно, как в моменты, когда идет переменка между нашими ссорами и ругаться не о чем, – вчера было что-то странное. Не знаю, имею ли право говорить, но Мирослава… вела себя странно… необычно… ты следишь за моими мыслями? Да, несомненно, то, что я сейчас сделаю, – предательство с моей стороны, да еще какое! Это подло и не по-братски, но я обязана, я вынуждена форс-мажорностью обстоятельств, всей опасностью угрозы, нависшей над всеми нами, я должна сказать тебе это… – Я напряженно сглотнула: – Вчера она не была с нами .

Мы шли дальше, поравнявшись с Капитанским Мостиком и деревом, где тогда, 4 дня назад стоял этот стервец. Пахло ночью.

– С чего ты взяла?

– Ты не понял… вчера даже идиоту было ясно, что с ней что-то не то. Что она что-то задумывает.

– Я это заметил. Так она?..

– Да . Да, она оделась, как на бал, надушилась так, что…

– Короче.

– Если бы все было легально, то она бы не шугалась так. Мы просто дошли до «днепровской» столовки, побродили по парку. Она была какой-то отрешенной, что ли, и потом чего-то не захотела идти через ворота, а решила обойти вокруг, мимо шестого корпуса. Я чувствовала что-то fishy, ну, ты понимаешь, что-то не то. И потом она как-то встрепенулась, как-то… она сказала какой-то бред, что-то бессмысленное, понимаешь, и потом… и потом… как рванет на Мостик !

Воцарилась пауза. Мы спускались на пляж. Узкие пролеты позволяли двигаться только друг за другом, и я не видела его лица.

– Это был он . Он, я уверена, я слышала его голос. Боже мой… какой кошмар, я же боюсь его… когда эта мразь оставит нас в покое?! Я же просто боюсь теперь…

– Shut up, – буркнул папаша. – Ну что ж, я так и думал. Хотя все равно вышло неожиданно.

В это утро на меня никто не орал, а обида, нанесенная вечор, постепенно растворялась в садистском смаковании грядущего воспитательного процесса. Особенно обрадовал Гепард, как ни в чем не бывало явившийся в половине десятого (удивительно свеженький после вчерашнего). И бодрящее зрелище папашиной и Мироськиной спин, медленно удаляющихся к «соборику».

Я меланхолически поплавала, пнем свалившись с пирса, в смешной пародии на настоящий прыжок, который, как и многое в этой жизни, был мне неподвластен.

Мое удовлетворенное загорание прервал мышиный кулачок сестры.

– Выключи! – адресовалось плееру.

Я вяло нажала на «стоп», сняла один наушник, потом второй, потом очки, потом села, потянувшись, вытерла лицо, зевнула и только потом сонно обратила свое тусклое лицо к сестре. Она была раздражена и растрепана.

– Это ты родителю рассказала? – грубо начала она без всяких приветствий.

Я протерла глаза еще раз:

– А?

– Ты… ты… мне отец сейчас устроил скандал! Скандал! Это ты, маленькая сучка… Я же просила тебя!

Я изумленно моргнула, потом моргнула еще раз:

– А?

– Значит, это Зинка… Вы обе… маленькие сучки. Мне Саша говорил…

– Ах, Саша. Ну и как, как там вчера, чем вы занимались? О чем говорили? Его папа, кажется, не очень любит?

– Саша… А что, собственно? Я вчера, к твоему сведению, ходила к своим друзьям, в «Днепр». Они недавно приехали, очень хорошие друзья, мы ходили в барчик.

– Куда?

– В бар в «Днепр». Поболтали. Они приехали с мальчиком, он очень болен, поэтому на пляж они пока не ходят.