Дьявольский рай. Почти невинна - Ада Самарка

Если он вообще тут был.

Да. Сердце дрогнуло. Стоит теперь под другим можжевельником, все так же расслабленно прислонившись, сказочное очертание из теней и бликов. Я, задыхаясь, бросилась к нему, зажав в зубах сигарету, прижалась к этому сильному теплому телу, почувствовала мягкое скольжение невидимой руки по своему голому загривку.

– Вот ты где… Господи, а я-то думала… – прошепелявила я, задыхаясь и рыдая от едкого табачного дыма.

– Для начала выкинь эту гадость, – сухонько сказал он, выдергивая из моих губ сигаретку. Я уронила голову на стеганое плечо его жилетки, прислонилась ухом к гладкой гепардовой шее. Он заполз рукой мне под куртку.

– Мне это снится?

Рука в руке. Помню особый хруст травы под ногами, влажный шепот листвы, мерное покачивание густого кустарника. И он, крепко взяв меня за руку, ведет через эти джунгли, ловко прокладывая нам путь, придерживая пушистые ветви над моей головой. Безцикадовость и полная тишина усугубляли немного дымчатое восприятие Гепарда, и я, наученная горьким утренним опытом, шла, крепко обвив руками его голое предплечье, прижимаясь к нему, норовя запутаться в наших быстрых шагах, боязливо озираясь, как бы не проснуться. Все кружится, гепард скачет, и пятнистые тени пульсируют на его крепких лоснящихся боках. Снова лотосы, он, кажется, дует мне в лицо, его ладони крепко держат мои руки, далеко за головой, так, что я не смогу вырваться, мое лицо мечется из стороны в сторону, и я шепчу, что я не могу молчать, что мне хочется кричать. Он говорит: «Кричи… кричи… прошу тебя!», и природа кричит во мне, родившаяся только что женщина сладко стонет, закусывая губы под его поцелуями. А он исчез. Есть только ритм, движение, все темно, глухо и часто бьется мое сердце. Шепот прекратился, затерявшись где-то на сиреневых полях. Я уже не могу уследить за скачущим гепардиком, я задыхаюсь, и лотосовым эхом до меня долетает это замшевое, пряное: «Кончай… кончай… кончай…» Огромная гладкая белая форма уперлась в поднебесье, и наступила странная тишина, все исчезло, я не различала даже гул крови в своих ушах. Так тихо бывает перед грозой. Весь этот жаркий безумствующий гам поглощался неожиданно отворившейся сердцевиной предоргазменного бесцветного (экран потух) безмолвия. Вместе с тем, что сейчас готовилось судорожно сжаться, чей внутренний жар чувствовали даже пригвожденные к земле ладони, и розы с колоннами, и Гепард, и гепардик, и одуванчики, и все, все, как на палитре, смешалось и являло сейчас мутноватый белый цвет. Одновременно я почувствовала, как что-то другое, словно не мое, лопнуло внутри, будто лопнул трос, удерживающий меня в этом мире, и я с воплем понеслась в искристую разноцветную глубь.

Мы вышли на тихую дорожку, залитую по-гепардовски пятнистым лунным светом вперемешку с тенями неподвижной листвы. Чуть дальше была узкая темная тропинка, уходящая за гладкие можжевеловые стволы и пышные, пышущие летом кусты. Дух этой беззвучной ночи распирал их, по-особому витая меж влажной листвы. Туда-то мы и нырнули, спугнув какую-то птицу, которая глухо что-то пробормотала нам в напутствие. Шелест мясистой сочной травы, огромные маки и душистая мелисса устилали наш путь.

Мы остановились на поляне, крошечной, как грот, среди моря можжевельников, фисташек и высокой, по пояс, травы.

– Вот тут я когда-то жил, в гамаке. Где-то здесь валяется моя боксерская груша.

– Укромное местечко…

Он быстро скинул с моих плеч джинсовую куртку, нетерпеливо обцеловал шею и обнажившееся плечо. Я запрокинула голову, и пока мои веки трепетали, словно крылышки танцующей бабочки, я видела, как дивно вспыхивает синее звездное небо, обметанное черным кружевом пышных крон. Оно то загоралось, то пропадало, смытое кубически-коричневым зигзагом мира опущенных век, мигая в том же горячем ритме, в каком он шептал мне на ухо горячее «Боже мой… Боже мой… Боже мой…» И его руки, прогоняя холод, разделывались с молнией на моих штанах. Его горячие прыткие пальцы будто размножились и бесчисленной упругой теплой стайкой разбежались по всему моему телу – заползали в волосы, смыкаясь на моем затылке, стремительно пробегали по шее, одновременно стекали по плечам и предплечьям, были под майкой на спине и, подпрыгнув на ключице, мягко сползали вниз. Штаны смиренно вились меж моих взмокших ног, осторожные проворные пальцы особым аллюром пустились дальше. А я все жалась к нему.

– Господи… какая у тебя волшебная кожа, – шептал он мне на ухо сквозь сетку моих растрепавшихся волос, язык и губы считали пупырышки на моей шее. Его дыхание смешивалось с тихим шепотом листвы. Единственное, на что я была способна, это бессильно, в полубреду висеть на его плечах, касаясь губами сильной, дурманяще пахнущей шеи. Потом я долго удивлялась, каким это способом мне удается с такой кинематографической легкостью переключаться из режима воспоминаний в режим накопительный. Отодвинув всех своих танцующих лысых призраков, донельзя распахнуть ворота своей памяти и принимать целые поля дивной, дурманяще пахнущей сирени. Сирень, когда он на секунду приседает, расстилает полотенце и берет мое лицо в свои мягкие ладони, увлекая куда-то вниз, и через секунду я уже лежу в сиреневых лепестках, и где-то далеко маячит сырный лик луны. Сирень, все сирень. Майка к майке, тело к телу, и я пытаюсь пальцами одной ноги стянуть вьетнамку со стопы другой.

– А я сегодня полдня провел на «генералке», на том самом лежаке, где мы…

– Трахались! – с подвзвизгом вырвалось у меня, когда после одуванчиково-желтого взрыва и ощущения распустившейся розы я поняла, что именно это произойдет с нами теперь.

Это была снова сирень, и я видела его, будто сделанного из сотен тысяч цветущих веток, качающихся пока очень плавно, обдавая меня головокружительным ароматом. Со мной уже был не тот эльфовый танцор, являющийся мне недосягаемой тенью пыльными киевскими ночами, не пляжная скотина, каждым своим шагом всколыхивающая во мне новую боль. Это было все совсем другое. Губы щекотал привкус сбывшейся мечты.

– Я там был… да, да, видел то же море, что и ты, то же небо, это было…

Его слова будто вытянули меня из сладкой пучины, и я наполнилась еще большим счастьем, когда сообразила, что он помнит .

– Львеночек… девочка моя… мы же не трахались там, ах… – Как он дышит! Как пляшут звезды! – Это были просто ласки, такой небольшой китайский массаж, ты ведь просила меня, ведь ты еще девочка…

Он творил там что-то невообразимое. Плавно, с кисельной нежностью, но и с хищной настойчивостью, с какой будет кобра заглатывать барахтающуюся жертву, он закинул мои ноги себе на плечи и, покусывая мочку уха, убирая рукой вездесущие волоски и травинку, продышал:

– Ты хочешь?

Он был почти там, кружился, скользил по самому краю.

Я изогнулась в его объятиях и подалась вперед:

– Да. Я очень хочу.

Я задыхаюсь.

Что-то блеснуло, я дернулась. Лотосы вытеснили сирень, и, тихо журча, струится этот горячий, паром исходящий шепот: «Львеночек… ах, львеночек… до чего же хорошо…» А рядом разгорается пунцовое пятно… там, где-то внутри. И тут, при входе. Каждый толчок имеет свою собственную картинку, влажным еще отпечатком падающую на монтажный стол моей памяти. Я напрягалась, ловя и сканируя каждое новое чувство, параллельным взором следя за сердцевиной этого горячего алого пятна. Волна подступала и отступала, стелилась, кружилась, улыбалась, а я каталась вместе с галькой, иногда ритма не было, и что-то начинало зарождаться, но было слишком смутным, чтобы выбрызнуть в воображение новую картинку. Я точно знала, что, когда он касается там, совсем глубоко, задевая что-то, раскаленные серебристые брызги разлетаются и потом сходятся кольцами по всему телу. Это момент, когда волна напарывается на пирс, разбивается о гальчатый пляж. Буря разрасталась, унося последний лотос, кружащийся в бурлящей пене. А сирень уже давно отцвела.

«О.. как хорошо… большое будущее, львеночек… как же тебе хорошо… как же тебе приятно…»

Я видела свои ощущения огромной поляной под пронзительно голубым небом. Это были розы… розы… и фаллические колонны, стоящие амфитеатром перед низким рыжим солнцем. Оно блестело среди этой ангельской лазури неким Образом, который потом превратился в огромный сияющий маятник, рассекающий небо. Большой, как луна в щелочке полуприкрытых век, в узкой полоске звездной реальности. Качается, выбивая снопы искр при каждом движении, искры летят, и мои руки рвут траву и роют землю, я пытаюсь расслабиться, но я лечу, и мускулы меня не слушаются. Это затяжное падение. Это летнее совокупление. Я и Гепард… к большему невозможно стремиться. Секс. Не эротика. Чистый, отфильтрованный секс.

«Как мне держать руки? Как мне двигаться?»

« Никак… просто расслабься, малыш…»

Я пришла в себя, сидя на помятом полотенце, захлебываясь отчаянным кашлем. Он стоял на коленях за моей спиной, крепко обняв, целуя там, где шея переходит в лицо.