Иди куда хочешь - Генри Олди

Слово получилось странным: болит?

Что это такое?

И связано ли с истинной болью?.. Когда жизнь из милости, наука с царского плеча, а дорога ложится под ноги исключительно буграми да колдобинами!

— Черви у тебя, дедуля… червяки. Достали, проклятущие… Ты не сердись, ладно? Я сейчас уйду. Уйду я… совсем.

— Черви? — Казалось, старик не слышал последних слов Карны. — А ну-ка посмотрим, что за черви у меня водятся…

И губы старика разлепились двумя рубцами, выплюнув всего три слова.

Палаческое шило пронзило бедро, Карна не удержался, взвыл полной грудью, но вой скомкался мокрой тряпкой, кляпом заткнув глотку.

Между Карной и дедом стоял бог.

Еще секундой раньше это был червь, золотистый червячок, стрелой вылетевший из язвы на бедре, золото треснуло, разрастаясь, плеснуло накидкой, выпятилось ожерельем на широкой груди, разлилось шитьем одежд, вспенилось зубцами диадемы в пышных кудрях… Бог молчал и недовольно хмурился. Не нравились богу стариковские слова. А нравилось быть червем и терзать человеческую плоть. Уж неясно, зачем втемяшилось небесному гостю, чтоб парень дернулся и скинул с колен дедову голову? Видать, знатная шутка получалась.

И не получилась.

Карна ошалело пялился на гада-небожителя. Парень был готов поклясться, что уже видел раньше это холеное лицо со странной, чуть диковатой нечеловечинкой. Льняные кудри до плеч, сросшиеся на переносице брови, белая кожа, миндалевидный разрез надменных глаз, орлиный нос с тонкой переносицей…

Видел!

Ей-богу… тьфу ты! — честное слово, видел!

Перед Карной стоял его изначальный недруг и соперник, третий из братьев-Пандавов, гораздых на насмешки и издевательства.

Перед Карной стоял Серебряный Арджуна.

Только было Арджуне на вид лет тридцать, и разворот плеч у него был саженный, и мощные руки скрещивались на груди двумя слоновьими хоботами, Карна моргал, а бог хмурился себе и не спешил уходить.

Неужели правда?!

Неужели Арджуна и впрямь сын Крушителя Твердынь, Стогневного Индры, и сейчас Громовержец собственной персоной явился позабавиться с сыновней игрушкой, добавить и свою каплю в чашу издевательств наследника?!

Яблоня от яблочка?!

Все предыдущее бешенство показалось Карне детским лепетом перед тем смерчем, что вскипел в его душе теперь. Кобылья Пасть вынырнула из потаенных глубин сердца и расхохоталась, скаля хищные клыки. Все против него: черви, боги, люди, судьба — хорошо же! Одному проще: не за кого бояться, нечего терять, и похабную враку «один в поле не воин» выдумали те трусы, которые в поле-то и табуном сроду не хаживали! Одно солнце в небе, один он, сутин сын Карна, ну, тварь небесная, давай рази перуном, бей громовой ваджрой — вот он я! Будешь потом сынку на ночь сказки сказывать, как шутил на полянке с грязным парнем и дохлым дедом, как тешился-грыз мое бедро, как я успел тебе в горло вцепиться, прежде чем подохнуть, и невесел будет ваш смех, кривой получится улыбка, а я и из пекла выкрикну, захлебываясь смолой, будто слюной:

— Черви! Черви вы все! Зови всю Свастику, мразь!

Карна не знал, что последние слова прорычал вслух.

Ледяной ожог ударил по ушам. Набатом обрушился из синей пустоты, вышибая все лишнее, очищая сознание от злобы, обиды, от судорог бытия. Двумя маленькими зарницами, рассветной и закатной, полыхнули «вареные» сердолики серег, вторя отчаянному биению сердца, и алое свечение окутало голову Карпы. Оно густело, заостряясь кверху, на глазах превращаясь в высокий шлем с копьеподобным еловцом, устремляющимся ввысь. Золотой диск восьми пальцев в поперечнике — извечный символ Лучистого Сурьи, коим украшены алтари животворного Вивасвята, — служил налобником, а кольчатая чешуя бармицы водопадом света ниспадала на затылок и плечи.

И бог зажмурился.

Но вновь открыл гневные глаза и позволил косматой накидке окутать себя от шеи до пят.

Махендра попирал Махендру[18]. Карна вдохнул острый аромат грозы, закашлялся и почувствовал, как неистово зудит татуировка. Ритм восхода насквозь пронизывал кожу, вливал багрянец в проступающие на теле нити, они сплетались, становясь плотнее, словно ткач-невидимка проворно завершал работу над чудо-полотном: вот пекторалью белого металла сверкнула грудь, вот пластины лат укрыли бока, вот оплечья выпятили острые края… внахлест ложилась чешуйка за чешуйкой, броня за броней, быль за небылью — наручи обняли руки от запястья до локтя, голени ощетинились короткими шипами поножей, а бляхи пояса отразили целую вереницу гневных глаз бога!

Воин-исполин, закованный в доспех, снять который можно было лишь вместе с кожей, высился перед богом в косматой накидке. Исчез лес, ушла из-под ног Махендра, лучшая из гор, и явь Безначалья самовольно распахнулась перед двоими. Вода Прародины пошла свинцовыми кругами, многоцветье туч укрыло небосвод от края до края, громыхнул вполголоса кастет-ваджра в кулаке бога, каплями роняя с зубцов грозовые перуны, и в ответ солнечный луч прорвал завесу, упав в ладони воина «маха-дхануром», большим луком великоколесничных бойцов.

А второй луч, сполох с наконечником в виде змеиной головы, уже лежал на тетиве.

На берегу с интересом поднял кустистую бровь дед-доходяга, смутным ветром занесенный сюда, где грозили сойтись в поединке огонь и огонь. Но косматая накидка всплеснула крыльями, на миг заслонив собой весь окоем… А когда зрение наконец вернулось к людям…

Поляна.

Ашрам-развалюха.

И Карна изо всех сил скребет татуированное тело ногтями, пытаясь унять немилосердный зуд.

В небе рявкнуло целое семейство тигров, тьма рухнула на Махендру, и ливень наискось хлестнул по лучшей из гор тысячью плетей. Гром плясал за хребтами Восточных Гхат, дребезгом монет по булыжнику рассыпаясь окрест, пенные струи ерошили кроны деревьев, полосовали кусты, бурля в мигом образовавшихс лужицах. Ветвистые молнии о шести зубцах ярились над головой, сшибаясь оленями в брачную пору, вон одна ударила в старый баньян, но пламя угасло, едва занявшись, растоптанное сандалиями ливня.

Парень ухватил деда под мышки и, невзирая на протесты, поволок к хижине. Еще простудится — лечи его потом заново! На крышу надежда плохая, но если сесть в углу на одну шкуру, а второй накрыться с головой и переждать…

В эту пору грозы короткие.

Под шкурой оказалось на удивление тепло и сухо, крыша боролась с дождем, как старый пес-овчар с волками — не юной силой, так опытом и сноровкой, тесно прижавшись друг к другу, сидели дед и Карна, мало-помалу развязав языки.

О богах и червях, по молчаливому обоюдному сговору, речь не шла. Говорили о суках. О Дроне-пальцерубе, о хастинапурском Грозном и о самом главном сучаре — Раме-с-Топором. К которому шел Карна в тщетной надежде вывести себя из-под гнета обязательств перед Брахманом-из-Ларца. Если быть точным, говорил один Карна. Дед же внимательно слушал и в особо интересных местах хмыкал, машинально заплетая свою гриву в длинную косу. Коса выходила на диво, небось девки от зависти б сдохли!

И плечо деда, тесно прижатое к плечу парня, каменело прибрежным валуном.

Того и гляди мхом покроется.

— Ладно. — Карна умолк и выглянул излпод лохматого навеса. — Вроде бы стихает. Ну что, дедуля, не поминай лихом, пойду я.

— Куда это? — неприятным тоном поинтересовался дед.

— За кудыкину гору. Твоя гора небось и есть кудыкина, а мне за нее надо. Эх, самому бы теперь знать, в какую сторону…

— Обожди. — Старик выбрался наружу и стал по-кошачьи потягиваться всем телом, фырча от удовольствия. — Пойдет он… Мне тебя, срамослова, еще проклясть надо. А я уж немолод, быстро проклинать не умею.

— Чего?! Тебе что, старый хрыч, медовуха по башке треснула?! Проклинать он меня будет! За что?!

— А за враки твои несуразные. Брахман он, видите ли! Нет уж, парень, умел врать, умей и ответ держать… Готовься — проклинаю!

У Карны руки чесались вздуть сволочного деда, но он сдержался — не из уважения к старости, а из опаски вколотить старикашку в гроб.

— Итак, — вещал меж тем дед, терзая кончик своей косы, — приготовился? Тогда слушай! Если есть у меня в этой жизни хоть какие-то духовные заслуги, в чем я сильно сомневаюсь…

Дед выждал многозначительную паузу.

— Да наступит для тебя такой момент, когда наука Рамы-с-Топором не пойдет тебе впрок и ты поймешь, что сила солому ломит, но не все в нашей жизни солома! Да и сила — тоже далеко не все. А теперь подымайся, бери коромысло и беги за водой. Суп варить будем.

— Кислый ревень тебе в пасть, а не суп, — вяло огрызнулся Карна, ничего не поняв в сложном проклятии. — Я тебе что, нанялся?!

— Нанялся. Только что. В ученики.

Рама-с-Топором засмеялся и добавил с хитрой ухмылкой: