Катастрофа - Валентин Лавров

— Безусловно, вы правы, Владимир Ильич.

— То-то! — торжествующе произнес Ильич. Он почувствовал облегчение оттого, что наконец принял решение.

Вызвав Михаила Бонч-Бруевича, Ленин распорядился:

— Напишите рапорт о ваших соображениях по поводу переноса столицы в Москву. С военной точки зрения.

— Слушаю-с, Владимир Ильич.

Позже братья Бруевичи приписали себе инициативу переезда и Москву.

* * *

Всю организацию этого сложного дела Ленин возложил на Владимира Бонч-Бруевича. Тот, по его собственному хвастливому уверению, «целой системой мер совершенно парализовал террористические замыслы эсеров». У страха глаза велики!

Одна из «мер» — он отправил в двух царских поездах членов ВЦИКа. Сделано это было с намеренной шумихой. Во всех вагонах разместили эсеров — «своих взрывать не будут!»

В. Бонч-Бруевич вспоминал:

«Поездам была придана военная охрана, а в самую последнюю минуту мы подкатили на автомобиле председателя ВЦИКа, Я. М. Свердлова, вошли с ним в первый поезд, прошли по всему поезду, как бы знакомясь с расположением в нем всех депутатов. Вся публика, толпившаяся на вокзале, хорошо видела Свердлова, а когда дошли до последнего вагона, нарочито не освещенного, я предложил ему слезть в обратную сторону и заранее намеченным путем перевел его, на всякий случай, во второй поезд, так что все были уверены, что он уехал в первом, а на самом деле со вторым поездом. Я следил за проходом этих поездов с членами ВЦИКа по телеграфу, получая донесения с каждой узловой станции. Все шло хорошо, депутаты были крайне довольны таким почетом, так же как и в городе все радовались, что «мужичков» отправили в царских вагонах.

Самое главное дело приближалось, и мне надо было совершенно сбить с толку тех, кто мог бы любопытствовать об отъезде правительства.

Девятого марта я отдал распоряжение приготовить два экстренных пассажирских поезда на Николаевском вокзале с тем, чтобы они были совершенно готовы к отбытию 10 марта. В этих поездах я хотел отправить работников комиссариатов, все имущество управления делами Совнаркома, всех служащих управления и все то необходимое, что нужно было в первые дни жизни правительства в Москве.

Эти поезда я решил грузить открыто, не обращая ни на что внимания. Я ясно сознавал, что шила в мешке не утаишь и что такую громаду, как управление делами Совнаркома и комиссариаты, тайно не перевезешь, мне лишь надо было отвлечь внимание от «Цветочной площадки». По городу, да и в Смольном, стали говорить, что правительство уезжает с Николаевского вокзала. В Смольный, в комнаты управления делами, я совершенно закрыл доступ, и там шла лихорадочная упаковка всего нашего имущества. На Николаевском вокзале шла погрузка двух поездов из некоторых комиссариатов, а для управления делами были оставлены вагоны».

3

Никогда никакой российский самодержец не принимал при своих переездах столь исключительных мер безопасности. Вот парадокс: власть, которая называла себя «народной», всего больше боялась самого народа, всячески от него оберегалась сама и оберегала втайне свою жизнь. И на это были веские причины.

Партийные верхи, воспевая равенство и братство, обещая народу «светлое будущее», которое, как горизонт, по мере приближения к нему все отодвигается, сами уже купались во всевозможной роскоши. В их распоряжении были великолепные дачи и квартиры, автомобили и секретарши, лучшие товары по льготным ценам. И все эти блага доставались не самым талантливым и необходимым для государства людям, а самые бесполезным и даже вредным для его существования.

Вступление в партию означало приобщение к кругу избранных. Вчерашний изгой как бы становился социальным патрицием. Не зря же партийные собрания были «закрытыми» — тайны только для избранных!

Как легенды, ходят рассказы, что в наиболее трудных случаях комиссары (парторги) кричали:

— Большевики, за мной!

И большевики «грудью подымались на врага»!

Если так и было, то как им не подыматься, когда именно они являлись новыми хозяевами, они шли защищать свое кровное, личное.

Но забывают при этом, что рядовые беспартийные — и на фронте, и в тылу — куда чаще клали голову за Родину. И Россию любили нисколько не меньше, хотя не имели никаких надежд в силу своей беспартийности достигнуть сколько-нибудь высоких ступеней на социальной лестнице.

4

Итак, в половине десятого вечера 10 марта, попивши на дорогу чайку, Ленин со своей свитой покидал Смольный институт.

Ильич окинул прощальным взглядом резиденцию. С ней было связано немало приятных воспоминаний. Почесав задумчиво подбородок, он произнес, обращаясь к стоявшему рядом Троцкому:

— Да-с, петроградский период закончен. Что-то скажет нам московский?

Троцкий почтительно изогнулся:

— С вами, Владимир Ильич, революция победит везде…

Дзержинский не удержался, фыркнул:

— Лесть грубая, но приятная!

Ленин и Крупская расхохотались.

Ильич пожал на прощанье влажную ладонь Троцкого. Тот на некоторое время оставался в Питере в качестве председателя городского военно-революционного комитета.

В авто, кроме Ильича, забрались Крупская, сестра вождя Мария Ильинична, Бонч-Бруевич и его жена Вера Михайловна. На ступени слева и справа вспрыгнули вооруженные охранники. Еще один автомобиль, набитый вооруженными людьми в черных кожанках, стоял сзади.

Освещая редких, шарахавшихся в стороны прохожих и военные патрули, расставленные по всему маршруту следования, авто быстро подкатили к Московским воротам. Проехали еще квартал и, свернув на Заставскую улицу, вскоре подъехали к платформе Цветочная площадка.

Остановились у последнего вагона железнодорожного поезда. Охрана еще на ходу ловко соскочила с автомобилей, оцепив проход к правительственному поезду.

Специальная команда освещала карманным фонариком дорогу, Бонч-Бруевич бережно поддерживал Ленина под локоть. Тот, не привыкший к быстрой ходьбе, тяжело дышал, постоянно спотыкался. Он то и дело нервно сдергивал с головы черную каракулевую шапку и вновь надевал ее.

— Владимир Ильич, — забеспокоилась Крупская, — не снимай шапку! Простудишься. В два счета!

Ленин не отвечал.

Наконец, забравшись в салон-вагон, Бонч-Бруевич приказал начальнику станции:

— Поезд немедленно отправлять!

Затемненные вагоны, лязгнув буферами, тихо покатили.

Усиленная охрана разместилась по всему поезду. Специальный комиссар с бойцами сели в тамбуре паровоза — для контроля за машинистом.

— Что же, мы так и будем находиться в этой кромешной тьме? — заволновался Ленин, боявшийся неосвещенных помещений.

— Как только окажемся на главных путях, Владимир Ильич, свет тут же зажжем! — успокоил Бонч-Бруевич. — Немножечко надо потерпеть.

Усиливая ход, поезд пошел на Любань.

И вот вспыхнул яркий свет, осветив зеркала, хрустальные люстры, мягкие кожаные диваны, буфет с закусками и бутылками. Окна были плотно зашторены.

Официанты уставили столы холодными закусками. Начался ужин.

Ленин, расставшийся со страхом, шутил, смеялся, то и дело подливал вино Дзержинскому и Крупской:

— Коллекционное, из подвалов Абрау-Дюрсо!

Дзержинский вежливо отказывался, Крупская пила и приговаривала:

— Пьем да посуду бьем, а кому не мило, того в рыло!

Бонч-Бруевич хохотал. Сталин молча жевал с каменным лицом. Дзержинский с трудом удерживал презрительную улыбку. Двое последних терпеть не могли жену вождя.

Ленин, закончив ужин, сел играть с Каменевым в шахматы.

— Лев Борисович, ты ловко разыграл отказанный ферзевый гамбит! — с досадой поморщился Ильич.

— Капабланка в твоей позиции, Ильич, сдается! — нахально улыбнулся Каменев.

Ленин, задумчиво, по привычке почесывая мизинцем лысину, слушал бахвальство старого партийного друга и напряженно считал варианты.

Дзержинский углубился в какую-то старинную книгу в полукожаном переплете.

— Что читаете, Феликс Эдмундович? — заинтересовалась Крупская.

— Выписал из библиотеки «Путеводитель по Москве и ее окрестностям». Вышел в 1872 году.

— Какая полувековая древность! Что там может быть полезного?

— Интересные очерки об истории города, о традициях и обычаях.

— Эту «большую деревню» следует разрушить и возвести город новый, большевистский, — решительно произнесла Крупская. — Нам это — в два счета!

5

К судьбе Дзержинского более всего подходила русская поговорка «Коготок увяз, всей птичке пропасть». Сын мелкого шляхтича, он еще в самом нежном возрасте почувствовал не по- детски страстное влечение к Богу, желание служить ему. Монастырская келья не привлекала воображение ребенка — это естественно. Нескромные мысли порой приходили ему в голову, и маленький Феликс не отгонял — лелеял их. Он хотел стать неким мессией, который сумеет объяснить людям, что жить следует по справедливости, никого не обижать, кормить голодных, согревать душевным теплом убогих и несчастных. То-то бы на земле наступило Царство Небесное, и прославили имя его, гимназиста из Вильно! Он очень хотел стать великим, и некий тайный голос убеждал его, что славы он достигнет.