Посланница судьбы - Анна Малышева

Чтобы добраться до катера, Бенкендорфу пришлось плыть в ледяной, обжигающей тело воде. Дна, то бишь мостовой, под ногами уже не ощущалось. Взобравшись на борт, не успев как следует отдышаться, он тотчас стал отдавать команды. И только когда матросы налегли на весла и катер начал медленно разворачиваться, борясь с бурным течением, генерал-адъютант обернулся в сторону Зимнего. Каменная лестница дворца была пуста.

Вспомнив этот эпизод шестилетней давности, Александр Христофорович подумал, что Никс на месте брата поступил бы иначе. Он бы не испугался ледяной воды, хотя вовсе не имел «железного здоровья», как полагали многие. В ту ночь они были бы в одной лодке и вместе спасали бы людей, вылавливая из Невы живых и мертвых.

– А если, не дай Бог, ты заболеешь и умрешь? – напрямик спросил шеф жандармов. – Что будет с державой?

– Я не умру, – быстро, не задумываясь, ответил Николай.

О своем намерении ехать в холерную Москву император сообщил Александре Федоровне ближе к вечеру. Весь день он готовился к этому нелегкому разговору, не зная, с чего начать, ожидая самой непредсказуемой реакции со стороны супруги. Императрица была плохо осведомлена о неведомой ранее болезни. Бесконечно занятая детьми, она почти не вникала в происходящее и если что-то слышала о холере, то это задевало ее слух, но не сердце. Ей казалось, что эпидемия бушует где-то очень далеко, на границе с Персией или даже с Китаем. Поэтому, когда император сообщил ей, что зараза достигла Москвы, в первый момент Александра Федоровна оторопела.

– Холера в Москве? – с изумлением переспросила она. – Боже мой! Как это могло случиться? Какой ужас!

К Первопрестольной и государь, и государыня всегда относились с трепетом и особой душевной теплотой. Ведь именно в Кремле прошли первые месяцы супружеской жизни генерал-инспектора по инженерной части Николая Романова и прусской принцессы Шарлотты-Фридерики-Луизы-Вильгельмины. Именно там родился их первенец Александр и впервые была устроена кремлевская рождественская елка. Это Александра Федоровна, тогда еще великая княгиня, привезла из Берлина сей чудесный обычай, не прижившийся в свое время при Петре, и сделала его сначала московской, а потом всеобщей русской традицией. Москва для императрицы всегда была связана с праздником и со счастьем, и теперь ей было невыносимо тяжело узнать, что сейчас в этом городе свирепствует беспощадный мор.

– Шарлотта, я должен быть в Москве, с моим народом, – тихо произнес император, пристально глядя на супругу. – Это необходимо.

– Нет, ты не можешь так с нами поступить! – в отчаянии вскрикнула она.

– Ты же знаешь, я никогда не отменяю своих решений, – спокойно напомнил государь.

Обычно подобная фраза из его уст означала, что тема исчерпана. Но на этот раз Александра Федоровна так просто не сдалась. Поздним вечером она пришла в кабинет мужа с маленьким Костей на руках и с любимицей императора Сашенькой. Дочка бросилась к отцу и, сев к нему на колени, крепко обняла за шею. Императрица не могла говорить, слезы душили ее. Костя, посмотрев на сестру, так же крепко обнял мать, прижавшись личиком к ее щеке. Когда малыш понял, что мама плачет, он тоже немедленно разревелся. Николай Павлович, поглаживая Сашенькины вьющиеся шелковистые волосы, произнес фразу, ставшую впоследствии знаменитой:

– У меня в Москве триста тысяч детей, и они погибают… – Помолчав, он добавил: – Наберитесь мужества и молитесь за меня…

Когда первый холерный больной поступил в Старо-Екатерининскую больницу, доктор Гааз, к ужасу всего медицинского персонала, обнял его и троекратно расцеловал, приговаривая: «Не волнуйся, голубчик, мы тебя непременно вылечим!»

– Что вы делаете, Федор Петрович? – попытался его урезонить после в ординаторской кто-то из докторов. – Ведь это форменное самоубийство!

– Еще раз повторяю вам, дорогие мои, – с невозмутимой улыбкой отвечал Гааз, – холера – это не чума, она не передается от человека к человеку, а разносится только через воду, пищу и по ветру.

– А зачем же вы обещаете больному выздоровление, когда везде мы наблюдаем лишь летальные исходы?

– Больной должен верить в выздоровление, иначе никакая медицина его не спасет! – твердо отвечал врач. – Доктор тоже должен верить в то, что он может помочь больному, даже если ситуация безвыходная. В противном случае вовсе не стоит заниматься медициной.

Первый холерный пациент доктора Гааза умер через несколько часов. Травяные ванны ему не помогли, но значительно облегчили мучения. В начале эпидемии в Старо-Екатерининской больнице не было ни одного случая выздоровления, впрочем, как и в других московских лечебницах. И только на пятый день произошло чудо: с помощью ванн удалось спасти семилетнего мальчика, он пошел на поправку.

– Если кому-то это помогает, значит, все было не зря, – говорил Федор Петрович молодым университетским докторам Гильтебрандту и Белозерскому за чашкой чая, приехав к ним с приятной новостью. И тут же добавлял: – Но не надо обольщаться! Организму мальчика требовалось немного воды для восстановления, и у него здоровое молодое сердце.

Иоганн курил трубку перед распахнутым окном и, казалось, был погружен в свои мысли. Глеб внимательно выслушал Гааза, а потом предложил:

– Мне кажется, мы сможем достичь большего эффекта, если заменим травяные ванны солевыми. Ведь вместе с водой из организма человека вымываются, прежде всего, соли.

– Я тоже так считаю, – поддержал Гильтебрандт, оторвавшись от своих раздумий и выбив трубку о подоконник. – Коллапс сердечный вызван в том числе и отсутствием в организме солей.

– Почему бы не попробовать? Хорошая идея! – воодушевился Федор Петрович.

– И все-таки я считаю ванны малоэффективным средством, – продолжал настаивать на своем главный врач университетской больницы. – Вот если бы можно было воду ввести прямо в кровь пациенту, мы бы имели тогда совсем другую картину…

– Неплохо бы еще иметь какое-нибудь лекарство от холеры, особенно предохранительное, – выказал сокровенное желание Гааз.

– У меня есть такое лекарство! – немедленно откликнулся Белозерский.

– Опять ты со своей гомеопатией! – возмутился Гильтебрандт.

– Ну-ка, это интересно! Что там у вас? – Федор Петрович, открытый всему новому, чуждый гордыни совершенно, по свойству своего нрава хватался за любую соломинку.

Глеб рассказал о белой чемерице.

– Veratrum album? Старинное и ныне почти забытое рвотное? Кто бы мог подумать? – удивлялся Гааз.