Щебечущая машина - Ричард Сеймур

у Иммануила Канта. Когда мы говорим «сконструировано обществом», то имеем в виду, что это не ниспослано нам Богом, а построено людьми – еще одна идея Просвещения. Частое использование этого термина сегодня для обозначения того, как мы частично «конструируем» объекты в мире, называя их и говоря о них, обязано структурной лингвистике Фердинанда де Соссюра, который был примерно таким же постмодернистом, как граммофон. Вера в «объективную реальность» независимо от человеческого восприятия – даже не столько просвещение, сколько Предпросвещение, идеи которого прослеживаются как у Блаженного Августина, так и у Канта. Скептическое отношение к реальности независимо от восприятия – это на самом деле скептицизм относительно существования ненаблюдаемых сущностей, что в другом контексте называется атеизмом. Атеистическая критика религиозной веры часто сводится к заявлению, что теория недоопределена данными, поэтому с таким же успехом можно верить в летающего макаронного монстра. Кроме того, вся эта путаница с Просвещением и «постмодернизмом» вызвана еще и ошибочной категоризацией: эти авторы пытаются жонглировать совершенно разными понятиями – языком, объективной реальностью и правдой – так, будто бы они эквивалентны.

К сожалению, за этим пугалом-«постмодернизмом», которым машут у нас перед носом, скрывается принципиальное заблуждение правых. Последние, как ни странно, играют ключевую роль в своем подходе к фактам. Они с настороженностью относятся к перформативным аспектам речи, к тому, как слова помогают добиваться своего. От Болсонару до сторонников выхода Великобритании из ЕС, все они прекрасно понимают, что информация может работать на них. Как сказал Карл Роув, «мы создаем собственную реальность». Но, если не считать нескольких разумных изгоев, Трамп и его приверженцы не утверждают, будто правды не существует и все есть нарратив. Они могут с пренебрежением относиться к словам авторитетных экспертов об истине, но не заявляют, что истины нет. Отнюдь. Альтернативные правые часто высказываются в поддержку здравого смысла, логики и фактов, в отличие от левых «нытиков», у которых, как говорят, все чувства закостенели. Мем «Не аргумент», распространенный ультраправым активистом Стефаном Молинье, передает популярную реакцию правых на такие, например, заявления, как «Трамп расист».

К тому же, подобно «Движению за правду об 11 сентября», их часто отличает трогательная вера в существование поддающейся обнаружению и сногсшибательной правды. Мы настолько далеки от эпистемологического релятивизма, насколько это вообще возможно – начиная с того, что «реактивное топливо не может расплавить стальные балки», и заканчивая тем, что «Хилари торгует секс-рабами». Теорией заговора объясняется большинство рассуждений правых под названием «фейковые новости». И это, если уж на то пошло, своего рода эпистемологический абсолютизм, допускающий только один вид истины: кликбейт, истина, которая звучит как «Всемирный торговый центр: вы будете в шоке, когда узнаете». Это своего рода и теодицея, попытка разоблачить «скрытую правду», которая объясняет все зло и страдания. Но это также и попытка отделаться объяснением, избавиться от сложной проблемы, придав ей материальную форму: будь то Антихрист, масоны, «желтая угроза», коммунисты или евреи, на которых можно свалить вину, всегда найдется некий иноземец, вносящий раздор в общество, которое в противном случае жило бы дружно и мирно. Цель экономики кликбейтов – не постмодернизм, а фашистский китч.

Согласно одной из главных теорий заговоров, распространенных сегодня среди правых, левые интеллектуалы ведут медленную успешную войну против канонов западного здравомыслия, логики и науки, и этот процесс правые называют «культурным марксизмом». Впервые эта теория стала известна после того, как ее озвучил в своем манифесте неонацист, убийца Андерс Беринг Брейвик. Затем укрепилась среди альтернативных правых, когда ее повторил их гуру Джордан Питерсон, больше известный благодаря теории о тождественности гендерных отношений людей и сексуальных привычек лобстеров, а также своей брюзгливой антологией в жанре «помоги себе сам» и юнговскому мистицизму. Бывший офицер Совета национальной безопасности США Рич Хиггинс обвинил «культурный марксизм» в появлении оппозиции Трампу. Идея появлялась и в более широких кругах. Консерватор, выступающий против Трампа, ведущий программы новостей на австралийском телевидении Крис Ульман, открыто осудил работу «неомарксистов», использующих «критическую теорию в качестве инструмента для… деконструкции Запада».

Сходство этой теории с «постправдой», которую мы только что проанализировали, вызывает тревогу. Теоретики «постправды» поделились со своими правыми оппонентами лексикой, контрдиверсионным рвением, стремлением признать объективное существование серьезной проблемы, отсутствием интеллектуальной любознательности и огромной авторитарной жилой. Их «постмодернизм» – это соломенное чучело, пугало, козел отпущения англоговорящих центристов, проигрывающих спор. Их «Просвещение» – это, как однажды написал о подобном безумии ревностного стремления к здравому смыслу Дэн Хинд, своего рода «народное Просвещение», «выхолощенное и уже давно бездушное Просвещение», в современных битвах которого философы XVIII века – лишь ничтожные пешки. Врожденная помофобия (от «постмодернизм» + «фобия») Джона Булльшиттера[37]. была некогда использована для морального шантажа левых антивоенных течений, обвиняемых в появлении крайнего культурного релятивизма, который якобы оставил Запад без защиты. Теперь такой же риторический прием ставит в один ряд распадающийся политический консенсус и, по выражению Какутани, «власть разума». С достойной восхищения экономией он образует поразительно простую полярность между разумными сторонниками текущего положения дел и неразумными народными массами. Но, апеллируя к «эпохе разума», которой никогда не существовало, интерес к моральному шантажу, кажется, меньше, чем к восстановлению утраченного: твердой почвы под ногами либерального государства и его прочной основы в здравом смысле.

Хотя теории заговора – это, как правило, результат потери власти, сегодня причиной их появления становятся более радикальные по своей сути кризисы. Теории заговора – это болезнь, опухоль слабеющего влияния. Когда разваливаются давно доминирующие идеологии, когда социальные взаимодействия оказываются под контролем дезориентирующей войны всех против всех, естественной реакцией на происходящие становится паранойя. И расцвет социальных платформ придает этому феномену новые черты. В созданной ими машине героем признается антисоциальный неудачник, одинокий хакер, тролль, спаммер. Они построили режим конкурентного индивидуализма, в котором непонимание и паранойя стали обыденностью. В этом смысле использование платформ для формирования онлайн-сообществ, возбуждаемых дилетантскими расследованиями – это попытка возродить смысл.

Все это было очевидно уже в первых сообществах, требующих правды об 11 сентября. Самым главным доводом, который приводили в своих неожиданных бестселлерах Дэвид Рэй Гриффин и Нафиз Моссадек Ахмед, как и множество провокационных вебсайтов, заключался в том, что в официальных версиях – сплошная бессмыслица. Эти авторы, словно одержимые, выискивали в каждой новости, посвященной трагическим событиям, противоречия, ошибки, несуразности. Естественно, в новостях всегда есть какие-то расхождения, не говоря уже об официальных редакциях. И часто сообщества активистов «Движения за правду об 11 сентября» пытались провести какой-то критический анализ, который в принципе был невозможен. Но они находили дыры там, где их не было, и тенденциозно их интерпретировали. Они были уверены, что где-то там есть скрытые, запретные знания, докопаться до которых