Позолоченный век - Марк Твен

______________

* Прозвище Джорджа Вашингтона.

С трудом вы отрываетесь от этого зрелища и смотрите вниз. Перед вами открывается широкая Пенсильвания-авеню, которая тянется от Капитолия на целую милю, а то и больше и, наконец, упирается в чугунную решетку, установленную перед серой гранитной громадой с колоннами. Это здание Казначейства - сооружение, которое сделало бы честь любой столице. Но зато о магазинах и гостиницах, выстроившихся вдоль этого широкого проспекта, и говорить не стоит, такие они убогие, жалкие и грязные. За Казначейством виднеется большой белый сарай, расположенный на обширном, но весьма неприглядном участке. Здесь живет президент. Сарай и снаружи достаточно уродлив, но это пустяки по сравнению с его внутренним убранством. Единственное, что глаз ваш отметит внутри этого дома, если он и сейчас остался таким, каким был всегда, - это доведенную до математического совершенства безвкусицу и унылое однообразие.

Прямо перед вами и справа от вас открывается вид на весь город. Это длинные кварталы дешевых кирпичных домишек, среди которых кое-где вздымается более или менее величественное архитектурное сооружение - обычно какое-нибудь правительственное учреждение. Если к тому времени, когда вы спуститесь вниз, снег еще не весь растает, вы, гуляя по Вашингтону и осматривая его улицы, будете изумлены явной близорукостью отцов города: ведь стоит только развести грязь чуточку пожиже, и улицы сразу превратятся в удобные каналы.

Порасспрашивайте местных жителей, и вы обнаружите, что в Вашингтоне на каждый квадратный акр земли приходится больше гостиниц и пансионов, чем в любом другом городе Соединенных Штатов. Если вы попросите хозяйку одного из этих пансионов приютить вас, она окинет вас суровым взором и спросит, не являетесь ли вы членом конгресса. И, возможно, шутки ради вы ответите утвердительно. Тогда она тут же заявит вам, что свободных мест нет. А когда вы покажете ей ее собственное объявление в утренней газете, она, уличенная и пристыженная, будет стоять перед вами и старательно делать вид, что краснеет. Из чистой вежливости вы должны притвориться, что ей это удалось, после чего она покажет вам комнаты и даже позволит выбрать одну из них, но заставит уплатить вперед. Это вам в наказание за то, что вы прикинулись членом конгресса. Если бы вы сразу объявили себя частным лицом, один ваш чемодан мог бы служить достаточным залогом за комнату и стол. А если вы проявите любопытство и спросите, в чем же дело, то, может статься, ваша хозяйка окажется достаточно злонравной и объяснит вам, что личность и собственность члена конгресса не подлежат аресту или задержанию и что она сама не раз со слезами наблюдала, как народные избранники преспокойно отправлялись из ее дома в свои штаты, увозя в качестве сувениров неоплаченные счета. И если вы проживете в Вашингтоне несколько недель, то, пожалуй, падете так низко, что поверите каждому ее слову.

В Вашингтоне вы, разумеется, ухитряетесь все увидеть и все разузнать. Одним из первых и самых удивительных ваших открытий будет то, что в Вашингтоне чуть ли не каждый встречный и уж наверняка всякий, кто находится на государственной службе, - начиная от самого высокопоставленного чиновника и кончая уборщицей, которая моет полы в министерских коридорах, ночным сторожем и чернокожим боем, следящим за чистотой казенных плевательниц - обладает Политическим Влиянием. Если вам не удастся склонить к себе слух какого-нибудь сенатора или конгрессмена, начальника бюро или руководителя департамента и уговорить его употребить свое "влияние" в вашу пользу, вы не сможете получить в Вашингтоне даже самую ничтожную должность. Сами по себе все ваши способности, достоинства и знания без необходимого "влияния" окажутся бесполезным бременем. Население Вашингтона состоит почти целиком из государственных служащих и лиц, их обслуживающих. Таких служащих тысячи, они съехались сюда из всех уголков страны и получили местечки благодаря посредничеству (правильнее было бы сказать - приказу) одного из сенаторов или представителей от своего родного штата. Странно было бы вдруг узнать, что какая-нибудь девушка захватила в одной из великих общественных кормушек должность, оплачиваемую суммой в три или четыре доллара в неделю, без поддержки того или иного политического вельможи, а просто потому, что она достойная, способная и честная дочь свободной страны, в которой "все равны, независимо от их звания и положения". Произойди что-нибудь подобное, Вашингтон был бы ошеломлен. Если вы, допустим, член конгресса (не примите это за оскорбление), и один из ваших избирателей, полный невежда, не желающий докучать себе изучением чего бы то ни было и неспособный заработать себе на пропитание, станет приставать к вам и просить о помощи, то решитесь ли вы сказать ему: "Послушайте, друг мой, будь вы годны хоть на что-нибудь, вы еще могли бы поступить на службу в другом месте, но здесь нет, ни в коем случае"? О нет. Вы ведете его в министерство и говорите: "Послушайте, дайте-ка этому парню что-нибудь такое, чтоб он не слишком скучал, а заодно и жалованье", - и все в порядке. Вы передали его на попечение родины. Он дитя своей родины, пусть родина и заботится о нем. В Вашингтоне есть что-то доброе, материнское, - это поистине великодушный старый милосердный Национальный Приют для Сирых и Убогих.

Жалованье, выплачиваемое этому огромному людскому муравейнику служащих, считается щедрым, но законным вознаграждением за квалифицированный и полезный труд. Что же касается тех, кто занят в двух палатах конгресса, то они не только получают такое же щедрое жалованье, но упоминаются и в Законе о Дополнительных Вознаграждениях, который так ловко и незаметно проскальзывает ежегодно в суматохе всеобщей наживы, обычно знаменующей последний день работы очередной сессии конгресса, - а это, что ни говори, двадцатипроцентная надбавка к годовому жалованью за... да просто так, за здорово живешь.

Жизнь в столице стала для Вашингтона Хокинса источником непрестанных удовольствий. Сенатор Дилуорти жил на широкую ногу, и комнаты Вашингтона были сплошным очарованием: газовое освещение, холодная и горячая вода, ванна, камины, мягкие ковры, прекрасные картины на стенах, книги о религии, трезвости, благотворительности и финансовых операциях; вышколенные чернокожие слуги, изысканная пища - одним словом, все, чего только может пожелать человек. Что же до писчебумажных и канцелярских принадлежностей им не было конца, так как поставлялись они казной, да и марок тоже не требовалось, ибо штампа сенатора было достаточно, чтобы в случае надобности переслать по почте хоть целую лошадь.

А общество! Где еще встретил бы он такое блестящее общество? Прославленные генералы и адмиралы, казавшиеся ему на Дальнем Западе призрачными и нереальными, приходили и уходили у него на глазах, сидели рядом с ним за обеденным столом, обращенные в осязаемую плоть; знаменитых государственных деятелей он встречал теперь чуть ли не каждый божий день; живой конгрессмен - диковинное существо, некогда внушавшее ему благоговейный трепет, - теперь стал для Вашингтона заурядным явлением, настолько заурядным, что он мог спокойно взирать на него, не приходя в состояние экстаза и даже ни чуточки не смущаясь; порой выпадали еще более счастливые минуты, и тогда ему удавалось лицезреть невооруженным глазом даже иностранных послов, а однажды он видел самого президента и - остался жив. Более того, в этом полном чудес мире таились неисчерпаемые возможности - они носились в воздухе, и он, Вашингтон Хокинс, дышал этим воздухом и чувствовал себя здесь в родной стихии; никакой другой воздух не наполнял его легкие такой приятной свежестью. Наконец-то он обрел рай на земле.

Чем больше он видел своего покровителя, сенатора Дилуорти, тем больше почитал его и тем яснее выступало перед ним все моральное величие этой натуры. "Пользоваться дружбой и поддержкой такой выдающейся личности, писал Вашингтон в одном из писем к Луизе, - настоящее счастье для молодого человека, чей жизненный путь был омрачен всякого рода невзгодами и препятствиями".

Проходили недели; Гарри Брайерли флиртовал, танцевал, придавая еще больше блеска блестящим приемам в доме сенатора, и старательно "обрабатывал" конгрессменов в интересах развития судоходства на реке Колумба. Тем временем сенатор Дилуорти так же упорно трудился в интересах того же дела, - впрочем, и в интересах других дел не меньшей государственной важности. Гарри часто посылал Селлерсу ободряющие письма; из них легко было понять, что Гарри - любимчик всего Вашингтона и что он-то уж как-нибудь "протолкнет это дело", что помощь, оказываемая ему "стариной Дилуорти", кое-что значит, - да, да, кое-что, тем более что "в нашем деле не следует пренебрегать и малым", - как выразился Гарри.

Вашингтон Хокинс время от времени посылал Селлерсу официальные пакеты. Из одного его письма явствовало, что если поначалу никто из членов бюджетной комиссии палаты представителей не поддерживал ассигнование, то теперь не хватает всего лишь одного голоса до благоприятного большинства. Письмо заканчивалось так: