Горькая жизнь - Валерий Дмитриевич Поволяев

состояние, пахнущее бедой. Савченко двинул головку затвора вперед, ставя винтовку на боевой взвод. Осталось только нажать на спусковой крючок. А Пскобской даже голову задрал, проверяя, а нет ли опасности там, среди облаков? И вообще, что есть наверху, тоже надо знать.

Продолжаться до бесконечности эта игра не могла – Пскобской все же заметил бывшего начфина и в ту же секунду взнялся над дымным костром, в который услужливый Малёк только что подложил топлива, выбрав несколько лиственничных веток посуше.

Приподнявшись над огнем, Пскобской сделался такой приметной целью, такой удобной, что не выстрелить просто было нельзя. Запавшие, скрученные в валики губы начфина задрожали и он, больше не сдерживая себя, нажал на спусковой крючок винтовки. Стрелял он прямо с колена, не поднимаясь с пня, и стрелять Савченко, следует повториться, умел – он воевал не только в Великую Отечественную, но и в Гражданскую, и в Финскую, – пуля всадилась Пскобскому точно в середину лица, в переносицу.

Физиономия пахана мгновенно превратилась в кусок сырого мяса, из которого выглядывали несколько крупных, почти людоедских зубов, а сверху к зубам прилипли волосы. Пахан раскинул руки в обе стороны, будто птица, и шлепнулся в костер. Сырым размазанным лицом – точнее, куском мяса, свернутым набок, прямо в огонь. К запаху каши с тушенкой добавился запах полусырого шашлыка.

– А-а-а! – отчаянно заорал Малёк, перепрыгивая через костер и устремляясь к стрелку – начфину. Прыгнул он неловко – завалил железную перекладину, на которой висел котелок с аппетитно пахнувшей кашей. Даже мертвый Пскобской не сумел завалить ее, а неуклюжий квадратный шкаф сумел. Добежать до Савченко шкаф не смог, – бывший начфин спокойно, без суеты, выбил из ствола использованный патрон и поддел Малька пулей на лету.

Тот рявкнул, проглатывая раскаленный свинец, и с тяжелым вздохом опустился в грязь. Вонючие холодные брызги полетели в разные стороны.

Несколько человек, сидевших неподалеку от начфина, вскочили, но он осадил вскочивших легким движением винтовки. Прошамкал сыро, невнятно – без зубов ему было трудно говорить:

– Если кто-то хочет получить свою долю свинца – милости прошу. А так подходить ко мне не советую.

Бывшему начфину оставалось найти еще одного человека, участвовавшего в «экспедиции» (из тех, что он засек, всплывая из горячего красного провала) – суетливого и угодливого уголовника, похожего на перезрелого школьника, шустрого, как помоечная крыса и на помоечную крысу очень похожего; Савченко его так и прозвал: «Крыса». Вот кто никак не попадался на глаза, так это Крыса. Но бывший начфин был уверен, что обязательно встретит его. Пытался узнать, какова кличка его у зэков, по списку лагерных «погонял», но ничего узнать не смог. Может быть, Крысу уже где-нибудь прихлопнули и сунули вслед за Квелым в вонючую болотную дыру, а может и нет – спрятался он, замаскировался надежно – не найти.

– Ну, есть желающие подойти ко мне ближе? – холодно, продолжая жевать смятыми губами, поинтересовался Савченко, провел стволом винтовки по пространству. Оглядел лица людей, стоявших неподалеку от него.

Среди них были и фронтовики, но ни один фронтовик в лагере не пойдет против другого, даже когда вопрос будет касаться расклада «политики» – уголовники.

– Тогда что я… тогда – ладушки, – мирно, как-то по-домашнему проговорил Савченко и поставил затвор винтовки на предохранитель.

Движение больших толп людей делало, с одной стороны, почти всех безликими – мало кого из знакомых можно было найти в этой «татарской тьме», – а с другой – рождало мятежные новообразования. Так, возник целый полк, созданный частично из самоохранников, не запятнавших себя, и двух сотен примкнувших к ним зэков – в основном из бывших энкаведешников, таких, как магаданский «кум», которых упекли за колючую проволоку ни за что – за косой взгляд на начальника, за анекдот, неосторожно рассказанный на ухо другому энкаведешнику, за поблажку, сделанную группе зеков… Они взяли фуражки, которые не любили, – голубой верх, бордовый околыш, – поотдирали лаковые козырьки и зашвырнули в грязь.

Получились этакие бескозырки, довольно странные, но это были все же настоящие бескозырки. Лаковые ремешки, прикрепленные пуговицами к околышам, тоже посдирали – не нужны они, это не самое лучшее наследие настоящего, уж лучше носить бескозырки, какие носили солдаты времен Кутузова…

А какие лихие победы они одерживали, солдатики те, выжаренные стужей и пеклом, насквозь провяленные ветрами, вымоченные до костей лютыми дождями! Это были настоящие солдаты. Магаданскому «куму» тоже хотелось стать настоящим солдатом. Этим новый полк (а ведь хорошо звучит слово «полк») отличался от других, созданных Гавриловым и Хотиевым. Магаданский «кум» занял в новом «образовании» видное место – стал заместителем командира.

Изменился магаданский «кум», здорово изменился буквально на глазах – то был счастливо воспрянувший либо заново сконструированный человек. «Кум» добыл себе и командирские сапоги, которые до блеска наштукатурил ваксой, найденной в каптерке охранного батальона, и диагоналевые галифе завораживающего синего цвета, и ремень с портупеей, на который повесил кожаную кобуру с пистолетом TT. В общем, не «кум», а настоящий красный командир.

Ему надо было ощутить на себе новую одежду – как она сидит на нем? – а ощутив, малость привыкнуть к ней. ТТ Брыль хорошо знал по Колыме. В Белоруссии, когда он партизанил, попадались разные пистолеты – и немецкие, и бельгийские, и чешские, а вот родных отечественных ТТ (Тульский Токарев) он почти не видел. Они имелись только у командиров. Да и то не у всех.

Ценились, конечно, безотказные немецкие «парабеллумы», их так же, как и ТТ, было мало, и на них обязательно обращали внимание – элегантное было оружие. Особенно любили его эсэсовцы. У эсэсовцев «парабеллумы» были приравнены едва ли не к Железному кресту.

За все время, пока «кум» находился в партизанском отряде, ему только один раз попал в руки «парабеллум» – тусклый, вытертый до основы, с обколотым рустом щечек и еще, как потом оказалось, со сломанным бойком. Боек чинить не стали – себе дороже. Дряхлый эсесовский пистолет, поразмышляв немного, закинули в бучалу – глубокое лесное озеро, в котором жил мордастый, с жидкой бороденкой водяной: пусть тешится, стреляет по карасям.

Нагнувшись, Брыль увидел под ногами мелкий брусничник, невесть как уцелевший, с обезлесевшими веточками листьев и несколькими плотными розовыми ягодами, притуманенными снизу. Лучше брусники на севере ягоды нет. «Кум» нагнулся, подцепил одну ягодку, аккуратно уложил у себя на ладони. Брусника пахла соляркой – любимым напитком дизелей, отработанным маслом, угольным отгаром, сажей, грязью, еще чем-то неприятным – такую бруснику ни одна птица есть не станет.

Он прошел еще метров пятнадцать, замер, прижался плечом к стволу березки. Место здесь было ровное, на редкость сухое – такие сухие места в округе модно было пересчитать по пальцам. Под осинами и березками росла