Шёл разведчик по войне - Александр Тиранин

Была ли полицаям такая ориентировка дана, или тот сам что — то заподозрил, но не дошёл Илюха и до конца деревни, как услышал за спиной треск мотоцикла. Оглянулся — один немец за рулём, другой немец в коляске, да не один, с собакой, а на заднем сиденье полицай, рукой размахивает, поднимает её колодезным журавлём и указательным пальцем к земле торкает, чтоб Илюха остановился требует. Темнело уже и лес близко, но от собаки разве уйдёшь. Прыгнул Илюха в пруд и быстрее спиной о берег тереться, а руками грудь, живот и бока растирать.

И на этот раз так же рентгеном просвечивали и мазями натирали. И в этот раз только пятнышки нашли. Но пятнышки те, где они проявились, линиями, в строчки вытянуты. Случайно так не запачкаешься. Так и умер Илюха под пытками, замучили до смерти. Но подпольщиков тех немцы не тронули, значит не выдал никого.

«Получили за Илюху, фашисты проклятые! Ещё получите! За всё получите! И мало вам не будет!»

А нет, ничего, всё — таки повезло, что гауптман в гестапо не отправил. Там, если б выяснилось, что перед диверсией в Киеромяки был, прикладом по лбу да резиновым шлангом не отделался бы. Там бы по полной программе на конвейер поставили.

Алкоголь всё более расслаблял его. Голова стала, будто ватой набитая и в дрёму поклонило. Но стоял перед глазами Айно. То весёлый, радующийся.

— Ребята! Что я придумал! Идите сюда!

То сидящий неподвижно с окаменелым лицом и смотрящий в одну точку, будто в пустоту. И заснуть не давал.

Остановились на хуторе у знакомых Эркки, у двух женщин.

Молодая хозяйка промыла Микко тёплой водой рану, потолкла какой — то желтоватый камешек, присыпала натолчённым порошком и подложив сухого мха перевязала.

Поужинали. Варёные окушки и плотвички, немного мелкой картошки варёной в мундире. И вовсе было бы без хлеба, если бы Эркки буханку на стол не положил. Микко от тепла и еды разморило и он едва не за столом уснул. Проснулся — солнце уже высоко и время к полудню. Эркки уехал рано утром.

Да, ситуация. Проспал. На «тропу» ко времени прохода не успевает. Ночью линию фронта там переходить нельзя. По этой «тропе» он уже не раз ходил, многие финские солдаты его знают и относятся к нему по — свойски. И накормят, и с собой хоть немного дадут. Но это днём, когда всё откровенно и на виду. А если ночью на них наткнешься, ещё вопрос как расценят, подозрение может быть. Или свои, впотьмах не разобравшись, подстрелят. Оставаться здесь до следующего утра — хозяева эти знакомые Эркки, а ни он их ни они его до сей поры не видели. Сноха со свекровкой. Замотаны, задавлены нищетой и работой. Где их мужчины, может быть воюют, а возможно и погибли. Хорошо бы, конечно, после всех передряг отдохнуть хоть денёк… Попроситься остаться до завтра? А как замотивировать просьбу? «Тропу», мол, проспал. Смех. И не только смех. Сказал от одних родственников к другим идёт, а попросись остаться — подозрение может быть. И не до него им, своих забот хватает. Надо уходить.

Молодая хозяйка осмотрела и перевязала рану и дала на завтрак оставшуюся со вчерашнего ужина картофелину в мундире да пару окушков.

Поев поблагодарил, оделся и вышел во двор. Лыжи стояли у крыльца. Молодуха подперла дверь «карельским замком» и направилась к хлеву. Навстречу вышла свекровь и стала за что — то негромко, но зло выговаривать. Та молча склонив голову покорно слушала, но вдруг, слово ли слишком обидное услышала или терпение за края переполнилось, подбоченилась, сузила глаза и прошипела.

— Какая ни безрукая, а замуж выйти ещё могу…

Свекровь отшатнулась, округлила глаза, привалилась спиной к двери хлева и замерла.

— Сороковины… сороковины только…

Сноха испугавшись своей дерзости прижала руки к груди и закусила согнутые указательные пальцы обеих рук.

И вдруг, одновременно бросились они одна к другой, обнялись, прижались друг к дружке щеками.

— Прости… Прости… язык мой поганый…

— И ты меня прости… Будь проклята эта война и трижды проклят тот, кто её затеял!

И заревели обе в голос.

Микко быстренько надел лыжи и прочь, прочь за калитку, лишний он, ненужный зритель на этой драме. С дороги оглянулся. Женщины с трудом втащили на козлы толстый берёзовый швырок и неумело, виляя пилой и закосив рез принялись его пилить часто вытирая носы рукавицами, должно быть продолжали плакать. Микко убавил ход, хотел было вернуться, помочь — пилить дрова он умел хорошо. Но пожелание то почему — то не подкрепилось волей. Одно, замотивировать возврат сложно. И он им… Помощь его конечно нужна, но похоже, сами они от куска до куска живут и лишний рот за их столом большая обуза, чем пилка дров.

Свекровь вдруг вырвала, отбросила далеко на снег пилу закрыла лицо ладонями и заголосила.

— Да как же я одна жить буду?..

Молодуха обняла её и потихоньку утешала, но та только мотала головой не отнимая рук от лица

— Ты молодая… тебе ещё жить… тебе детей рожать надо. Что ж я стерва последняя… на руках твоих висеть… жизни тебе не давать… А жить — то мне ка — а — ак…

«А нет, ничего, надо идти. Перебьюсь как — нибудь».

Оттолкнулся палками и заскользил быстрее.

За хутором отошёл с дороги и защемил за сук, почти вертикально отходящий от ствола берёзы, нижнюю половину еловой шишки — «я в опасности». Хотя это, скорее всего, проформа. Если всё сложится благополучно, то в Ленинграде он будет раньше, чем контрольный знак успеют снять и передать информацию в штаб. Ну, а если с ним что — нибудь случится, то в штабе, по крайней мере, будут знать, что был он в опасности и докуда дошёл.

Так, обкидаем. Встреча с Эркки и ночлег. Встреча… Поначалу отказался, Эркки сам усадил. Тут всё нормуль. Плохо другое, что Эркки заметил как он покраснел. Но ещё хуже, что покраснел. «Совсем разболтался, — огорчённо, в осуждение себе, вздохнул Микко. — Вазомоторы не держатся и состояние психики нервное. Так и засветиться не долго. Надо держать себя в руках».

После такой передряги? Как удержишь? А куда разведчику от передряг спрятаться? Не та у него жизнь. И не такой уж он слабак.

Расхныкался как — то — и то тяжело, и это не по силам, и голодно, и холодно, видимо, слаб он для такого дела. А Валерий Борисович послушал, послушал и говорит.

— Решать идти в разведку или не идти — твоё право. Ты можешь отказаться от любого задания, либо вовсе прекратить нам помогать, безо всяких обид и претензий с нашей стороны. И здесь я не хочу и не могу, не имею права, на тебя давить. А насчёт слабости… Это минутное настроение. Ты мужик небольшой, но крепкий, ты многое в жизни выдержишь. Вот так вот.

Крепкий — то крепкий. Может быть и крепкий, но ещё раз под пытки попадать… Ой — ё — ёй!

Дальше. Проспал у чужих людей. Не очень здоровски, конечно, но ничего страшного.

Свернул с дороги и миновав перелесок подошёл к заброшенному сараю. Оторвал доски, которыми было забито окно, забрался внутрь. Выждал пока глаза привыкнут к полумраку, обошёл, осмотрел, фиксируя «контрольки» — все на месте. Значит, после него никто здесь не был.

Теми же досками, подняв с пола камень, заколотил окно изнутри — так безопаснее. Сарай, это его прибежище, можно сказать, база подскока перед переходом линии фронта по этой «тропе». И ещё убежище. В прошлую зиму здесь, вооружённый одной гранатой РГД–33, Микко прятался от волков. Видимо, шальные какие — то волки забежали, что им делать вблизи линии фронта, где постоянно стреляют, непонятно. Одна граната даже с надетой осколочной рубашкой, против всей стаи не оружие. Но, думал, не так уж много их, штук шесть или семь, и даже если налетят жрать его, то так просто он из жизни не уйдёт, из них тоже не одного с собой прихватит.

До утра кружили они возле сарая, до утра Микко жёг костёр и не выпускал из рук гранату, разве на то время, чтобы дров в огонь подкинуть. После этой осады натаскал в сарай оружия.

Минут двадцать через щели, со всех четырёх стен, не торопясь и внимательно осматривал подходы к сараю и прилегающую территорию. Тихо. Спокойно. Никого.

Развёл костёр. Ещё минут десять — пятнадцать осматривался через щели, по — прежнему ли тихо и безлюдно вокруг сарая. Нормуль.

Откинул в углу трухлявую многолетнюю солому, отгрёб мусор, поднял доски. Под ними защитного цвета собранный в мелкий шип, оклеенный внутри толстой тёмно — синей материей деревянный ящик из — под какого — то военного прибора или оборудования. В ящике длинный и неуклюжий с виду, но не такой уж плохой в бою финский автомат «суоми», короткий советский карабин образца 38–го года, немецкий «шмайссер», сапёрная лопатка в чехле; сверху — его защитница РГД–33 в тёмно — шаровой осколочной рубашке, пистолет ТТ, тяжёлый револьвер системы Нагана, немецкий штык, противогазная сумка, а в уголочке солдатская фляжка. Достал из противогазной сумки банку рыбы, да банку тушёнки, отнёс к костру и поставил поближе к огню, разогреть. Отвернул пробку у фляжки, согрел горлышко ладонью, сделал глоток. Передёрнулся. И от крепости напитка, это был слегка разбавленный водой питьевой спирт, и от температуры — холодный, аж зубы заломило. Отнёс и фляжку к костру, пусть подогреется, пить невозможно.