Шёл разведчик по войне - Александр Тиранин

— Ты что это, Быстров, — спрашивают, — довольствие личному составу не по норме, а по жребию выдаёшь?

Донёс какой — то паскудник. Ну, Иван Сергеевич объяснил, как дело было, на том разбирательство и закончилось. Замечание только сделали: излишки обязан был обратно сдать. Да разве ж это командир, если у своего солдата кусок отнимет, а интенданту отнесёт? Они и сами это понимают, а всё равно, неприятно.

— Хорошего мало при такой строгости контроля за продуктами, — поддержал её неудовольствие Миша.

— Наверно кто — то из тех, кому не досталось, донёс. И сомневаться нечего. Из зависти.

— Скорее всего так, — а про себя подумал: «До чего вы наивные люди. Война ведь не шутки. И немцы с финнами не дураки, сложа руки не сидят, пытаются выявить слабых солдат и склонить их на свою сторону. Как тут можно нашим свои части без надзора оставить? Естественно, ведётся наблюдение и информация куда надо обо всём поступает». Но говорить ничего не стал: им этого знать не полагается.

Закончив месить, Павла Васильевна влила в тесто сухие дрожжи растворённые в белом фаянсовом бокале с заглавными красными буквами РККА на боку и отбитой ручкой.

— Иван Сергеевич лучше любит дрожжевые, чем на соде, — брови подняла и головой несколько вбок и вниз повела, важный семейный секрет сообщила о любви Ивана Сергеевича к дрожжевым оладьям.

Закрыла, обернула миску тряпкой и поставила на табуретку возле тёплой плиты.

— Дрожжи плохие, только к вечеру тесто подойдёт. Ну ничего, потерпите немножко, а там Иван Сергеевич забежит, чайку попьём с оладышками. А чай с молоком пить будем. Иван Сергеевич вчера принёс немножко, на базаре в Лесном на хлеб выменял. За пол — литра молока шестьсот грамм хлеба отдал. Не мало. Но, что правда то правда, молоко натуральное и налито не по казенному, а по совести, под самую пробку, — вымыла руки, вытерла передником. — Ну давай, теперь голову твою раненую посмотрим.

Вышел на Ланской и направился к Семёновым, родственникам матери. Два с небольшим километра до их дома шёл по пурге и морозу больше часа.

Тётя Дуся с дочкой, пятилетней Люсей, жила в пригороде на Янковской улице возле Круглой бани[31] как раз напротив проходной завода на которой было написано «ФАБРИКА ИГРУШЕК», но за той вывеской делали не детские игрушки, а самолётные двигатели.

Владели они деревянным трёхкомнатным домом и участком в две сотки, всю землю которого в минувшее лето засадили вплотную от забора до фундамента картошкой и турнепсом, оставили только узенькие тропинки. Немалую часть урожая «помогли» собрать крысы и проворные на руку люди, охранять огород было некому, но что — то и им осталось. И оставшееся было заметным приварком к блокадному пайку. В начале войны тётя Дуся работала на заводе имени Сталина, делала железные печки — буржуйки. Потом была в МПВО Выборгского района. И к июлю сорок второго года так отощала на блокадном пайке, что направили её на откорм, месяц работать на Кушелевском хлебозаводе. На комиссии врач, увидевший кожу да кости вместо человека, сказал.

— Я не могу допустить до работы в такой стадии истощения. Она не сможет работать.

— Как это не допустишь?! Я не могу работать?! — Вскричала тётя Дуся и вцепилась во врача, и отчаяние собрало в её руках последние силы, даже с помощью медсестры врач не смог оторвать её от себя и смирился.

— Ладно, оформляйся.

Только после этого решения тётя Дуся разжала пальцы.

Есть хлеб на работе не запрещали, но выносить с собой нельзя было ни грамма. Её по слабосильности посадили с крючком, сталкивать готовые буханки с круга, на большее сил не хватило.

В первый же день, с голодухи, съела чуть не пять буханок хлеба. Как не умерла — одному Богу ведомо. Ей и уколы делали и бегом по двору гоняли, и желудок промывали, но отбили у смерти.

По сложившейся практике, присланных на подкорм через месяц работы с хлебозавода отправляли обратно и брали других, чтобы и их подкормить. Её же оставили на постоянную работу. Росту она невысокого, но костистая и жилистая, и когда отъелась немножко, мышцы окрепли и сила в ней проявилась. Перевели на загрузку, и сейчас она таскает вверх по лестнице в бункер тяжеленные мешки с мукой.

Муж тёти Дуси, дядя Пётр, полностью прошёл финскую кампанию, радистом. После демобилизации недолго пробыл дома, с началом войны, в конце июня снова ушёл на фронт и погиб под Нарвой. Был он связистом, и восстанавливая связь, перебитый миной телефонный провод, получил ранение в живот. Немецкий десант захватил госпиталь и когда фашистов выбили, увидели, что тех раненных, кто не успел уйти или не смог спрятаться, фашисты добили.

Поэтому с Семёновых, как с семьи павшего в боях за Родину, никаких налогов за участок и за дом не брали.

Утром поели варёной картошки с салатом: тёртым сырым турнепсом приправленным несколькими крупинками соли да двумя — тремя каплями подсолнечного масла; попили чаю — заваренной в кипятке душицы — с чёрным хлебом.

Тётя Дуся ушла на хлебозавод. Рабочий день у неё двенадцать часов, да к тому ещё, после работы, уход за ранеными в госпитале и дежурство на крыше в МПВО. И карточки отоварить нужно, очередь отстоять. Спала урывками и мечтала когда — нибудь вдоволь выспаться.

Миша неторопливо отвёл Люсю в детский сад, вернувшись, расчистил дорожки. По пути и работая с проходящими по улице знакомыми поздоровался и поговорил, сказал, что пришёл вчера вечером от знакомых из Дибунов, поживёт у тёти Дуси денёк — другой, а потом пойдёт к каким — нибудь другим родственникам, к кому, пока не решил. Это на случай, если немцы или финны через своих людей начнут проверять, где он живёт, с кем встречается и какие у него планы.

Закончив с дорожками, убрал лыжи в сени, оделся потеплее и отправился в центр города, к штабу.

По пути позвонил. Ни Валерия Борисовича, ни Владимира Семёновича на месте не было. Попросил дежурного передать тому или другому, кто раньше появится, что звонил Костя, племянник Валерия Борисовича. Дежурный переспросил, видимо записывал. Поинтересовался, не надо ли ещё что передать.

— Передайте, ещё звонить буду.

Сейчас хорошо, не сорок первый, телефоны кой — где работают, позвонить можно. Пока дойдёт Валерия Борисовича, если он в городе, уже поставят в известность о его возвращении.

А в первую блокадную зиму работающий телефон найти целая проблема была. Возвратясь из-за линии фронта Миша шёл к штабу, вертелся неподалеку, ждал когда пройдёт кто — нибудь из тех, с кем о себе, то есть о племяннике Косте, Валерию Борисовичу сообщить можно.

И холодно, и голодно, и тяжело на ногах. И вход в поле зрения держать надо, чтобы не прозевать, и держаться подальше.

Одно то, что немцы через своих людей могут понаблюдать, кто в штаб идёт, кто возле штаба толкётся. И часовой смотря какой попадётся. Ладно если просто прогонит, а то весной уложил его ретивый служака в грязную лужу. Раз отогнал, другой раз отогнал, а на третий уложил животом вниз в самую грязь и глубину, чтоб неповадно было возле штаба вертеться. И ещё пригрозил.

— Попробуешь встать, стрелять буду.

Хоть и апрель стоял на дворе и лужа не очень глубокая, но вода в ней холоднющая, температура тогда, особенно по ночам, была низкой и ветер дул злой и холодный.

Много чего интересного о себе и полезного для ума услышал бы тот часовой, если б Мише позволили с ним по душам поговорить. А с другой стороны, если по честному, в чём он виноват? Он обязанности свои выполнял.

На улицах не безлюдно. Но в основном, военные. Много женщин и девушек в военной форме. И в сухопутной и во флотской.

За оградой, у безветренной стены играют дети, схоже одетые меж собой. Детдомовские. Печальные большие глаза. Печаль и сосредоточенность в лицах. Играют молча, по одному. Лишь две группки, в одной два в другой четыре человечка ведут совместную игру, но и те молча. Вчетвером девочки играют в дочки — матери. Но это не довоенная игра с гостями и свадьбами, а блокадная, про хлебушек, чаёк и тёплую печку. Молча подкладывают прутики — дрова в печку, в консервную банку, молча разливают «вскипевший чаёк» в алюминиевые чашечки, молча раскладывают хлебушек, слепленный из снега перед каждым едоком.

Мальчики, один побольше, другой поменьше с одинаково огромными печальными глазами и схожие лицами, видимо братья, одной лопаткой на двоих строят на столе снежную крепость. Младший воткнул лопатку в снег, в стену крепости, старший вытащил и положил рядом. Первый возвратил по — своему, больший опять переиначил. Лицо меньшего исказилось гримасой, он отвернулся от стола и тихо — тихо, почти беззвучно заплакал. Блокадные дети, Миша заметил это ещё в первую зиму, всегда молча играют, а плачут часто и очень тихо. Наверное, даже на игре и голосе экономят свои слабенькие запасы сил.