Шёл разведчик по войне - Александр Тиранин

И уже в открытую, подальше от штаба, стараясь бежать по каменистым участкам. Ведь картина запахов следа складывается не только из запаха тела самого человека, но и из запаха помятой травы, раздавленных насекомых, пара земли, выдавленного весом тела человека и многого чего другого. А из раскалённых камней солнышко его запах быстро выпарит.

Опять остановился и прислушался. Тихо. Может быть не вышел ещё офицер, а возможно вернувшись не заметил пропажи и спокойно поехал по своему маршруту. Есть немножко времени. Развернулся, пробежал с десяток метров обратно по своим же следам, попетлял, отпрыгнул, в сторону, снова вернулся на свой след, опять отбежал и снова вернулся. Так же петляя и двигаясь сумбурно и алогично выбежал на дорогу, попетлял и по ней, стараясь держаться колеи, чтоб проходящие машины запах приглушили, потоптался несколько секунд на обочине и прыгнул вниз, под откос. Пусть думают, что сел на попутку. В несколько прыжков достиг ручья. Прошёл метров двести вверх по течению выбираясь на несколько секунд и путая там следы то на один, то на другой берег.

Конечно, хорошую собаку — ищейку такими примитивными трюками запутать сложно, но вот проводника с толку сбить можно вполне. Увидит он, что собака то туда, то сюда как бы бестолково мечется и, решит, что след потеряла. Вернется обратно, где след был надёжный. А это потеря времени для преследователей и выигрыш для беглеца. Стопроцентной гарантии уйти конечно нет, но надежда есть.

Развернулся, и уже не выходя из воды быстро пошёл вниз по течению к Ивановскому пруду, из него в Артемьевский и долго ещё уходил от возможного преследования по многочисленным Ропшинским прудам, ручьям и протокам.

Документы срочно переправили в лес, а оттуда в Ленинград.

Мише, по возвращении из рейда, Валерий Борисович вручил орден Красной Звезды. И сказал, что документы оказались очень важными, они касались системы фортификационных укреплений полевой дивизии СС «Полицай» в районе посёлка Русско — Высоцкое. Подробнее не разъяснил, но добавил, что хороший разведчик сам дивизии стоит. И ещё добавил: было, конечно, везенье, но не оно главное — главное, что привело к успеху, это находчивость, решительность и смелость. Более того — храбрость.

Нет, не оставили бы живым. Хорошо что стерпел, не раскололся. А то бы не уцелел… «И я вам, подонки, ублюдки фашистские, морды немецкие, ишаки вонючие тоже кой что сделал. Так что счёт в мою пользу!» Заключил Микко.

И вроде как сил прибавилось и боль притупилась и лыжи легче заскользили. «Я вам, тварям поганым, тоже не подарок! Вы меня ещё попомните! Вы от нас ещё получите! Мы вас всех в вашем проклятом Берлине на сто метров под землю закопаем! Скоты безрогие!»

Начинало смеркаться, когда услышал за спиной топот лошадиных копыт и скрип полозьев. Оглянулся. Нагонял его Эркки Маслов.

— Хювяя пяйвя, — поздоровался мальчик.

— Хювяя пяйвя, — ответил Эркки. — Садись, подвезу.

— А нет, ничего, я сам. Так теплее.

Устал, проехать хоть немного, отдохнуть было бы кстати, но не тянуло его к людям, а пуще всего не хотел он сейчас расспросов. Эркки посмотрел на серое утомлённое лицо мальчика и придержал коня.

— Садись.

Усадил, укутал тулупом.

— Что с головой?

— На лыжах с горы. Об пень ударился.

— Сильно, — Эркки осмотрел рану. — Перевязать надо.

— Нечем.

— И у меня нечем, а промыть найдём чем.

Достал из — под сена глиняную, оплетенную для прочности берестяной лентой баклажку с «масловкой» и резко взболтнул, в баклажке булькнуло.

Одно предположение о возможности новой боли выбросило Микко из саней.

— Не надо промывать!

— Не хочешь, твое дело, — рассмеялся Эркки испугу мальчика и больше не настаивал. Остановил коня, усадил обратно в сани, укутал, открыл и протянул баклажку.

— Выпей, чтоб согреться. Но немного, а то пьяный будешь.

Микко глотнул раз, другой, глотнул бы наверное и третий, и четвертый, и пятый раз, — забыться хотелось, но при Эркки не решался. Всё же не выдержал, глотнул ещё раз, прежде чем возвратил баклажку. Вскоре потеплело, мышцы расслабились и отошла противная мелкая познабливающая дрожь, которая не покидала его с погреба.

Фамилию свою Эркки вёл с конца XVIII века от вологодского крестьянина Ануфрия Маслова. Переселенец Ануфрий был приписан к Петровскому заводу. И не вытерпев тягот непосильных и вечной нужды, а пуще придирок и несправедливости начальства, повёл Ануфрий разговоры о том, что неплохо бы сходить в Петербург, к матушке — императрице Екатерине «за правдой», поведать ей про все беззакония творимые на Петровском заводе и попросить защиты. Про те разговоры прознали в канцелярии завода и Ануфрию, чтобы избежать ямы и острога, не в столицу ходоком, но в глухие карельские леса беглецом пришлось подаваться. Попросил укрытия в одной, по тем временам достаточно большой, в 12 дворов, карельской деревне. Заводские власти попытались его найти и возвратить, но у карел, к кому нет — нет да сбегали от непосильной работы и гнёта начальства русские переселенцы, подход к этому был избирательный. Пьяниц, воров, бездельников и дебоширов они возвращали после первой же провинности. И не в отместку, не для того, чтобы позлорадоваться неизбежному наказанию обидчику.

Карелы, по природе своей, люди честные, миролюбивые, добродушные, доброжелательные к другим и исполненные собственного достоинства, смотрели на воровство и буйства с презрением, как на диковинную, дурную и заразную болезнь. Но людей честных и работящих припрятывали у себя. Они никогда не знавшие ни рабства ни крепостничества, с врожденным чувством справедливости и с уважением к личности, называвшие и друг друга, и судью, и священника, и урядника, и станового и любого иного чиновника «вейкко»[28], с трудом принимали превосходство одного человека над другим. Полагали, что всякий человек равен другому, а уважение можно заслужить лишь честной жизнью, добрыми делами да почтенным возрастом. Русские власти знали о сокрытых беглецах, но чтобы не осложнять отношений с местным населением, мирились с такой ситуацией. Вера одна, Христова, работать не здесь так там всё равно будет на благо России, ну и пусть живёт с карелами, раз таково сложилось.

Так Ануфрий Маслов прижился в Карелии. Через год полюбил и женился по любви на Анне, второй дочери Яри Кекконена, отца шестерых похожих друг на друга и на отца, рыженьких волосами и с мелкими веснушками на лице и руках, девушек и девочек — погодков. И с положенного срока пошли у них дети, едва ли не каждый год то мальчик, то девочка.

Но как и всякий русский, а шире сказать славянин, Ануфрий был привязан к хлебушку во всяком его исполнении — от каш до выпечки. И даже прожив несколько лет, не смог привыкнуть к карельскому хлебу, состоявшему, порой, более чем на половину из различных примесей и добавок. И вскоре после женитьбы отказался от традиционного в Карелии подсечно — огневого земледелия и повёл дело по — своему.

Под пашню карелы выбирали место повыше, с лиственным лесом. В первый год, в начале лета вырубали деревья и кустарники, складывали в кучи для просушки. На следующий год сжигали. На третий гор разрабатывали и только на четвёртый засевали. Сеяли и овес, и рожь, и пшеницу. Но наиболее надежной зерновой культурой был ячмень, он успевал вызреть даже при коротком и прохладном лете. Из зерна нового урожая обязательно пекли пироги, либо варили кашу и вкушали эти яствия на краю нивы, в благодарность за урожай. Это был праздник. Но после празднеств наступают будни. Будни же таковы, что своего хлеба, даже в урожайные годы хватало им месяцев на пять или шесть. Поэтому в муку примешивали различные наполнители: ячменную солому, мох, траву, сосновую заболонь и разное другое, лишь бы съедобно было.

Славянская душа Ануфрия не принимала такого подобия хлеба и он не жалея ни сил, ни времени стал расширять пашню, отвоёвывая её метр за метром у леса и камней. И не бросал после года — двух использования, как это было принято у карел, но как велось на его родине, удобрял навозом, использовал севооборот, периодически оставляя поле под чёрный или занятой пар.

А когда умер Яри, в день похорон, на поминках посадили Ануфрия на стул, и восемь стариков взявшись по двое за каждую ножку стула подняли его к потолку, провозгласив таким ритуалом хозяином и признав равным себе.

Вместе с этим признанием легла на Ануфрия и обязанность выдать замуж остававшихся пока незамужними двух своячениц. И эту обязанность Ануфрий с Божией помощью исполнил.

Сыновья, внуки и правнуки Ануфрия и Анны женились на карельских девушках, дочки, внучки и правнучки выходили замуж за карельских парней. Так множился карельский род Масловых. Ну Масловы так Масловы, всякая фамилия у карела может быть. Многие из них, особенно женщины, по — русски и понимать — то мало понимали, а говорить могли ещё меньше. Но многие же, в той или иной мере, унаследовали приверженность к земледелию. Возможно это объяснялось генами вологодского пращура, а возможно привычкой от рождения есть настоящий хлеб. Поэтому к выращиванию его они относились самоотверженно, сил и времени не жалели. И во многих семьях Ануфриева потомства хлебушек, если не пшеничные караваи и не ржаные ковриги, то ячменные и овсяные хлебцы на столе были круглый год.