Белый город - Марго Па

Почти пророчество. Эмоции в чистом виде. Только те, что нужны здесь и сейчас. Люди живут бесконечно долго или столько, сколько сами того захотят. Но человеческая память не безгранична, поэтому все хранится внутри единого мозга планеты, и каждый может подключиться и получить еще и еще солнца в дождливый день. Ответ на любой вопрос. Музыку прошлого. Живое человеческое тепло, ведь понятия семьи уже нет в том смысле, который вкладывали в него их смертные предки. Попробуйте сказать: «Да!» человеку в ответ на предложение: «…в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас», если жить с ним придется не двадцать и даже не пятьдесят, а триста, пятьсот, тысячу, десять тысяч лет. Не скажете! Напротив, вы станете любить снова и снова. Других, по-другому, но по кругу, по кругу. Не думайте, что все мы обладаем красотой и уникальностью снежинки. Все повторяется, и все замещается.

Влюбиться в тысячный раз? Все лица Земли сольются в одно. Сочинить стомиллионную по счету симфонию? Но в ней, как и в первой – только семь нот, которые уже давно сыграны предками и проиграны нами. Написать миллиардный роман? Но в мире лишь четыре сюжета, а Бог давно уже совершил самоубийство от скуки.

Вечность застыла мгновением. Стирание души, умение забывать – как предохранитель от эмоционального выгорания. Не существует ничего в мире, кроме неуловимо текущего «сейчас». Все остальное – иллюзия, игра нашего воображения. Есть только ветер, который мы изо всех сил пытаемся, но не можем удержать. Все остальное мы забываем. Обнуляется история, обнуляются человеческие души. И только догорающая осень – прекрасна, ледяной дождь – вечен, а предчувствие весны – неизбежно. Всегда, как в первый или в последний раз, потому что лишь они – дыхание жизни. Тогда чем же все-таки возможность жить бесконечно долго отличается от жизни смертных, кроме количества прожитых дней?

«Если у меня в запасе будет жизнь длиной в тысячу лет, – писала Полина, – то я смогу овладеть формой и постичь тайну слова. И тогда со страниц моих записных книжек взлетят птицы, оживут маски танцовщиц, шутов, королей и бродяг. Не соглашусь с Довлатовым, что „литература предрешена, а писатель не творит ее, а как бы исполняет, улавливая сигналы“, и что „чувствительность к такого рода сигналам и есть Божий дар“.[58] Чувствительность можно развить, постоянно срезая бритвой верхний слой огрубевшей плоти. Восприятию можно научиться. Нужно просто обнажить нервы.

Если чуть внимательней взглянуть на женские образы с картин Леонардо да Винчи, то становится ясна тайна Джоконды как magnum opus[59] Художника. Он всю жизнь рисовал полюбившийся ему изгиб губ и загадочную полуулыбку – ту, по которой сходит с ума весь мир. Это тренировка, совершенствование мастерства! Не более того. Помните, как Гран до бесконечности переписывал единственную строчку: «Однажды, прекрасным майским утром стройная амазонка на великолепном гнедом коне скакала по цветущим аллеям Булонского леса»? Этой фразой Камю увековечил себя.[60] Алмаз нужно шлифовать, чтобы он стал бриллиантом.

Я читаю так много книг не потому, что хочу узнать что-то новое, напротив, «лучшие книги говорят тебе то, что ты сам давно уже знаешь».[61] Я ищу того, кто придумал и расшифровал мою идею ДО и ЛУЧШЕ меня, чтобы не повториться. Во всем виноват ветер, это он подслушивает самые сокровенные мысли, нашептывает чужие тайны, разносит идеи по свету. Гонка за ним бесконечна. Попробовать – ощутить – почувствовать – понять – осознать. С точки зрения любого литературного редактора, я всего лишь захламила страницу схожими по смыслу словами, но я объясню. Вы порезали палец (проба) – ощутили резкую боль – почувствовали страх боли (который будет теперь с вами всегда при виде ножей или бритвы) – поняли ее неизбежность – осознали то, что боль вам необходима. Вечный путь повторений: боль у всех разная, но оправдание ее необходимости всего лишь одно. Высшая истина – одинакова для всех.

Я никогда и никуда не прихожу вовремя. Всегда опаздываю, даже на самые важные встречи. Несвоевременность – мое кредо. Но я не смирюсь, не сожгу свои записные книжки. В конце концов, постмодернизм и есть синтез искусств, пестрое полотно из цитат, мазков кисти, музыкальных и кино фрагментов… – чужих мыслей, поступков, идей, ощущений.

Да, я – не гений, и человеческой жизни мне недостаточно для достижения идеала, но если предположить, что мастерство – это всего лишь вопрос времени и приложенных усилий, а жизнь может быть продлена, то я преодолею все…»

«Сизифов[62] труд, на который вы, прошлые, приговорены без права на апелляцию. Безнадежно и окончательно», – мысленно ответил ей Влад.

Меняется век, меняются идеалы. Извечный вопрос Шекспира: «Быть или не быть?» решен однозначно: «Быть!». Самоубийц излечивают, эвтаназия – вне закона. Люди – иные: новые идеи, прекрасное нестареющее тело, счастливая беззаботная жизнь. Каждый может стать художником, но не хочет: проще передавать незакодированные и не требующие усилий на создание и расшифровку эмоции, постигать искусство предков через эмоциональный калейдоскоп. Да, и зрителей уже нет: сначала ты мне позируешь, потом я тебе, ты мне даришь свою картину, я тебе свою. Равноценный обмен.

Музей Минувшего опустел. Никто больше не жаждет прикоснуться к скульптуре Родена, когда можно постичь создание формы прямой трансляцией идей и ощущений в душу. Все. Рай. Конечная остановка. Нулевой километр. Все достигается, постигается и … забывается. Всегда можно подключиться и заново восстановить утраченные знания или ощущения – вернуть себе потерянное солнце.

Обретя бессмертие, человек медленно, но неуклонно превращался в сытое животное. Если живешь сколь угодно долго, зачем оставлять что-то после себя? Человек – собственник, на протяжении жизни он стремился вобрать в себя весь мир, а потом излить душу и передать кувшин с душе-водой потомкам в наследство. В этом он видел оправдание бытия: «создан по образу и подобию, значит, и сам можешь творить».[63] Но когда все великие имена творцов канули в Лету, а их творения были поделены между всеми ныне живущими, культура и искусство как послание потомкам умерла навсегда. Предки УЖЕ сказали о любви и смерти все, что могли и даже больше. Они исписались, выгорели. Им больше нечего стало сказать. А мы? У нас любви и смерти вообще никогда не было. Для бессмертных их давно упразднили.

Влад никогда не задумывался о своем происхождении. Среди бессмертных это не принято. Даты отменены. Он знал лишь, что был «воскрешен», точнее, разморожен, как и сотни тысяч других, почивших ледяным сном на излете столетий и дожидавшихся своей очереди на бессмертие в крио-центрах по всей планете.[64]