Лучший из лучших - Смит Уилбур

– И благополучно остался в живых, – подвел итог Ральф.

– Да без этого я бы подох!

Ральф снова зашагал вперед.

– Надеюсь, Базо выставит Инкозикази в следующее воскресенье. К тому времени мне позарез будут нужны десять гиней.

Луна висела низко над горизонтом, затмевая бледные звезды. Хотя до полнолуния еще оставалось несколько дней, на веранде было достаточно светло, чтобы читать, – возле любимого стула Зуги валялась развернутая газета «Даймонд филдс эдвертайзер». В тишине слышалось лишь отдаленное тявканье – ошалевшая собака лаяла на луну – да шелестели крыльями летучие мыши, которые носились высоко в небе или влетали на веранду за своей добычей – мотыльками.

Входную дверь оставили распахнутой настежь, пропуская свежий ночной воздух в дом. Джордан потихоньку выбрался на веранду. Он был босиком, в ночной рубашке, которая досталась от Зуги и свисала до самых колен. В дальнем конце веранды возвышалась статуя каменного сокола, перед которой и остановился Джордан. Косые лунные лучи падали сбоку, и птицу наполовину скрывала непроглядная, загадочная темнота. Глиняный пол холодил босые ступни, но мальчик дрожал не только от холода.

Джордан воровато оглянулся: в предрассветный час лагерь Зуги спал глубоким сном.

Растрепанные со сна кудри мальчика светились под луной, будто нимб, а глаза оставались в тени, точно пустые глазницы черепа. Всю ночь Джордан не сомкнул глаз, лежа на узкой постели и прислушиваясь, как тяжело дышит брат через распухший нос. От недосыпания голова слегка кружилась, окружающие предметы выглядели какими-то призрачными.

Мальчик развернул обрывок газеты, спрятанный с вечера под подушку. Положив пригоршню риса и ломтик жареной баранины у подножия статуи, он отступил назад и снова оглянулся: никого. Джордан встал на колени, прижимая к груди книгу, и склонил голову.

На синем кожаном переплете золотилась тисненая надпись: «Религии американских индейцев».

– Приветствую тебя, Великий канюк, – прошептал Джордан, крепко зажмурившись.

«Индейское племя акагчемем, проживающее в Калифорнии, поклоняется Великому канюку». Книга, которую мальчик прижимал к груди, стала для него бесценным сокровищем. Правда, вспоминать, как она попала к нему в руки, не хотелось: он никогда в жизни ничего не крал, а за этот грех вымолил у богини прощение.

«Великий канюк когда-то был женщиной, молодой и прекрасной, которая убежала в горы, где бог Чинигчинич превратил ее в птицу».

Джордан абсолютно точно знал, кого описывают эти строки: мать была молодой и прекрасной женщиной, которая убежала на Черную гору смерти, оставив его здесь.

Открыв книгу, мальчик склонился над страницей. В темноте мелкий шрифт не разобрать, но обращение к богине Джордан знал наизусть.

– Зачем ты убежала? – прошептал он. – Здесь тебе было бы лучше. Мы так любили тебя! Лучше бы ты осталась с нами, вместо того чтобы превратиться в канюка. Если принести тебе в дар рис и мясо, может быть, ты вернешься к нам? Посмотри на наши подношения, о Великий канюк!

Подул приятный утренний ветерок – ветка деревца верблюжьей колючки зашуршала по крыше, теплый воздух мягко взъерошил волосы.

Джордан еще крепче зажмурился, по коже побежали мурашки восторга. Богиня разными способами проявляла свое присутствие – впервые она пришла как теплый ветерок.

– О Великий канюк, я не хочу возиться в грязи, как Ральф. Не хочу нюхать корыто, в котором барахтались тысячи свиней. Не хочу сойти с ума, не хочу, чтобы зубы сгнили и выпали, – горячо шептал мальчик. Из-под сомкнутых век потекли слезы. – Пожалуйста, спаси меня, о Великий канюк! – молил Джордан, изливая перед статуей священной женщины весь свой ужас и отвращение. – Они били друг друга, и кровь… столько крови…

Наконец он умолк, дрожа всем телом, поднялся на ноги и впервые посмотрел прямо на изваяние. Идол слепо уставился на него, но Джордан склонил золотистую головку набок, словно прислушиваясь. Его белая кожа сияла в лунном свете.

Крепко прижимая к себе книгу, мальчик осторожно двинулся вдоль веранды. Едва он отошел подальше, из теней рванулись покрытые шерсткой тельца: негромко попискивая, летучие мыши стали драться за угощение.

Джордан открыл дверь кухни – в ноздри ударил запах дыма, специй и карболового мыла. Нагнувшись над закопченной железной печкой, мальчик раздул угли, и они засветились красноватым светом. Джордан просунул сквозь решетку длинный вощеный фитиль и поднес его к углям – на кончике фитиля вспыхнул голубоватый огонек. Прикрывая пламя рукой, Джордан осторожно пронес его через кухню и зажег огарок свечи, воткнутый в горлышко бутылки из-под шампанского. Он погасил фитиль, поставил свечу на чисто выскобленный стол и сделал шаг назад.

Постояв несколько секунд в нерешительности, мальчик задрал до самых плеч подол выцветшей заштопанной рубахи и посмотрел на себя – детский жирок сошел, впадинка пупка темнела посреди гладкого подтянутого живота, стройные ноги переходили в крепкие, как незрелые яблоки, ягодицы. Кожа была гладкой и безволосой, не считая золотистого пушка между ног. Волоски, пока еще слишком редкие, чтобы виться, походили на тонкие шелковые ниточки в коконе шелкопряда. Посреди паутины волос свисал вялый пенис. За последние месяцы он невероятно вырос, и Джордан с ужасом представлял себе день, когда эта штука станет толщиной с руку – постыдное и тяжелое бремя, которое придется носить всю жизнь.

Сейчас пенис выглядел мягким, белым и невинным, но по утрам становился горячим и твердым, как кость, пульсируя сладкой, греховной болью. Хуже того, в последние недели он раздувался и твердел в самые неожиданные моменты: за обеденным столом, когда напротив сидел отец; в классе, когда новая учительница склонилась над Джорданом, чтобы исправить ошибку в тетради; за сортировочным столом рядом с Яном Черутом; от трения о седло при поездках верхом – каждый раз ужасная штука начинала выпирать из штанов.

Джордан взял пенис в руку – такой мягкий и беспомощный, словно новорожденный котенок, но это обман. Погладь его, и – вот пожалуйста! – он мгновенно изменяет форму.

Мальчик поспешно разжал пальцы.

Остатки ужина лежали на деревянном столе, прикрытые стальной сеткой от мух. Приподняв ее, Джордан увидел остатки бараньей ноги и охотничий нож отца с рукояткой из оленьего рога. Девятидюймовое лезвие, на котором застыл холодный бараний жир, изящно сужалось, переходя в острый кинжальный кончик.

Мальчик взял нож.

Вчера вечером отец заточил клинок. Джордан любил наблюдать за процессом заточки: отец всегда держал лезвие острием к себе – так и пальцы отрезать недолго. Впрочем, Зуга – мастер своего дела: острый как бритва нож с легкостью рассекал баранину.

Джордан посмотрел на длинную белую штуку внизу живота. Кожа на кончике наполовину сжалась, выставляя напоказ розовый желудь. Прижав подол рубахи подбородком, чтобы высвободить обе руки, Джордан схватил себя за корень, зажав в ладони сморщенный мешочек плоти с чувствительными шариками внутри, и потянул вперед, словно подставляя шею осужденного под удар палача. Другой рукой он прижал лезвие к животу, чуть выше линии, где начинался тонкий золотистый пушок.

От ледяного прикосновения лезвия мальчик невольно содрогнулся, бараний жир оставил жирное пятно на коже. Джордан глубоко вздохнул, собираясь с духом, и начал медленно опускать лезвие, чтобы избавиться от позорного выроста.

– Джорди, что ты делаешь? – раздался голос за спиной.

Вскрикнув от неожиданности, мальчик бросил нож на стол и опустил подол рубахи, прикрывая наготу.

– Джорди!

Он поспешно обернулся, судорожно вздохнул – в дверях стоял Ральф, одетый лишь в мешковатые шорты. От предрассветного холода его грудь покрылась гусиной кожей.

– Что ты делал? – повторил старший брат, подходя ближе.

– Ничего. Ничего я не делал! – отчаянно потряс головой Джордан.

– Сам с собой развлекался, да? – с ухмылкой сказал Ральф. – Ах ты, маленький развратник!