В польских лесах - Иосиф Опатошу

А ты?

Его мозг начал работать быстрее, ни на минуту не давая ему покоя, словно держал его на цепи. Мысли, как стаи птиц, вдруг налетели откуда-то, бурлили в мозгу, исчезали, не оставляя следа, а за пустотой поминутно слышались отзвуки смеха… Он подошел к окну, ощущая биение собственного сердца, начал дышать на замерзшее стекло и пристально всматриваться. Между деревьями мелькали Фелиция с Комаровским. Юноша тяжело задышал, с мукой взирая на это, потом отвернулся и снова сел к столу. В самом деле, какое ему дело до Фелиции? Она ведь ему совершенно чужая! Смех в саду не прекращался. Мордхе вскочил, наглухо закрыл ставни и задернул занавески. Он шагал по комнате, как зверь в клетке, и когда смех в саду стих, остановился и прислушался. Потом раздвинул занавески, открыл форточку и стал смотреть, как парочка то исчезает за укрытыми снегом деревьями, то снова появляется.

Видения одно за другим проносились перед глазами Мордхе, словно связывая его. Он прислонился лбом к замерзшему стеклу и ощутил в себе тихую печаль.

Фелиция, Фелиция!..

Твой возлюбленный вошел в святая святых, пронзил завесу, и мы истекаем кровью.

Фелиция, Фелиция!..

Пусть ты даже в тысячу раз прекраснее Клеопатры! Что с того? Подобно Беренике и Эстерке, ты будешь только наложницей!

Фелиция, Фелиция!..

Зачем ты послала своего возлюбленного в Храм? Из-за тебя мы истекаем кровью, Фелиция. Из-за тебя…

Плачь, плачь…

Плачь, плачь…

Бедная Фелиция, несчастная сестра моя…

Кровь кипит во мне, кровь пророков кипит во мне, когда я вижу, что с тобой стало, что они из тебя сделали…

Сестра…

Мы не будем молчать. Мы отомстим за нашу кровь, за твою красоту, за твою скромность…

Мы слабы?

Да, сестра, слабейшие уже однажды швырнули мир в путаницу, из которой он не может выбраться до сих пор.

Утешься, сестра, утешься…

По еврейским кладбищам скитается не одна Фелиция. Не одна оскорбленная Сореле пророчествует о том, что Мессия уже пришел, и ждет его, своего жениха. И мы не сможем больше выносить этого страдания. Какая-нибудь Сореле или Мирьям снова запутает мир так, что он уже никогда не распутается!

За нашу кровь, Фелиция, за твою красоту, за твою скромность…

Фелиция, Фелиция…

Мордхе вышел из комнаты. Штрал шел ему навстречу с пачкой газет.

— В Варшаве неспокойно!

— Что такое?

— С тех пор как Кронберг откупил «Курьер Поранны», его нельзя в руки взять. В каждом номере все одно и то же: евреи, евреи… Поляки, вероятно, думают, что наши несчастные соплеменники вдруг заметили, как нищи они духовно, и жадно набросились на польскую культуру! Ослы! Девяносто девять процентов польских евреев даже не знают о существовании польской культуры!

— Что вы скажете про речь Ястрова на Легине? — спросил Мордхе только для того, чтобы что-нибудь сказать. Он колебался, не зная, спросить ли о вчерашнем пожаре, и все-таки решил не спрашивать.

— Новость! — пожал Штрал плечами. — Те же соображения высказал премудрый Кагане еще в прошлом году! Кагане я хоть понимаю, но когда раввин, к тому же варшавский, реб Майзельс (и его братия), берется утверждать то же самое, я в этом вижу опасность. Что ты на сей счет думаешь? — указал Штрал на газеты, словно все это он вычитал оттуда. — Если Польша — родина варшавского раввина, тогда Россия — родина московского. И если дойдет, упаси Боже, до столкновения, оба раввина должны стать смертельными врагами. Если б евреи издавна вели такую политику, от них бы и следа не осталось. Зачем тебе больше: даже князь Белопольский против этого! И когда царь был в Вильне, кто ему пел хвалебные гимны?! Одинец! Один из величайших польских поэтов! Он написал в честь царя стихотворение, превосходящее своим патриотизмом даже русского Кукольника. Ну, спрашиваю я тебя, зачем нашим «просвещенцам» пытаться превзойти поляков? Нет, Мордхе, мы, евреи, не должны вмешиваться! — Старик, довольный, махнул пачкой газет и умолк.

Мордхе мысленно сравнил своего отца и Штрала. Отец поставлял провиант в 1831 году. Лошадь под ним пала у Вали, когда неприятель взял Варшаву. А Штрал? Он кричит, что это бессмыслица, евреи не должны вмешиваться, а на его средства несколько сот ружей перетаскали из-за границы.

Служанка с метелкой вышла из двери, что-то напевая. Она увидела хозяина, умолкла и хотела уйти. Штрал ее остановил:

— Мадам еще спит?

— Мадам пошла гулять.

— Одна?

— Мадам пошла с князем.

Лицо Штрала мигом вытянулось. Он потер себе глаза двумя пальцами, сжал губы, и по лицу его разлилась усталость, как бывает у близорукого, когда тот снимает очки. Реб Йосл откашлялся:

— Славный иноверец этот Комаровский!

— Отчего же он такой славный? Оттого, что любит еврейскую рыбу? — Мордхе спохватился, что слишком далеко зашел, и покраснел.

— Что он любит? Еврейскую рыбу? — прикинулся Штрал наивным. — Откуда ты знаешь, что он любит еврейскую рыбу?

Он пронзил Мордхе взглядом, будто хотел что-то выведать у него, рассмеялся натужно и беспомощно, и в смехе его было что-то раздражающе птичье.

Подошла Фелиция, раскрасневшаяся от мороза, кокетливо взяла руку мужа и поднесла ее к своей щеке.

— Холодно?

— Где ты оставила князя? — Штрал погладил ее руку; морщины на его старом лице улыбались, показывая Мордхе, что он ошибся.

— Он сидит на веранде и просматривает почту.

— Он уже позавтракал?

— Нет.

— Тогда я его позову.

— Хорошо. Куда ты идешь? Он сидит на веранде, выходящей на улицу.

Вдохнув аромат, тонкий, как от миртовых листьев, который оставила Фелиция, Мордхе не чувствовал себя больше одиноким. Он вышел из передней.

Мороз трещал так, что дух захватывало.

Мордхе шел по протоптанной дорожке и не обвинял больше Фелицию. Он просто думал о том, как это нехорошо, когда старик женится на молодой женщине.

Озабоченные евреи бежали из синагоги с талесами под мышкой, уткнув лица в теплые кафтаны. Женщина с полным передником дров протоптала дорожку в снегу и, придерживая дрова окоченевшими от холода руками, громко кряхтела. Из бакалейной лавочки вышел еврей, тоже с талесом под мышкой, держа в руке хлеб; он постучал пальцами по корке, проверяя выпечку, и, довольный, что сможет накрошить свежего хлеба в горячую похлебку, улыбаясь, пошел домой.

Будничность, окружающая его, угнетала Мордхе. На минуту он остановился, словно очнулся ото сна. А окружающая его серая реальность словно спрашивала: «Ну и что? Ну и что?»

Он шел боковыми переулками, избегая людей, желая издали посмотреть на двор ребе.

— Здравствуй, Мордхе!

Перед ним стоял Шамай Шафт в енотовой шубе. Мордхе смотрел на шубу с большим воротником, зная, что Шафт ее не купил, а взял у помещика в счет долга, и вспомнил, как отец однажды избил Шамая.

— Давно вы уже в Коцке?

— Со вчерашнего дня. Я искал тебя у ребе в синагоге. Где ты обретаешься?

— Вы уже были во дворе?

— Как же, я видел реб Иче…

— Вчера, кажется, там был пожар? — как бы невзначай поинтересовался Мордхе.

— Да! Вот это пожар так пожар! Всю ночь горело!

Глаза Мордхе заблестели. Он и виду не показал, что этот пожар имел к нему отношение, но спросил:

— Значит, двор весь сгорел?

— Ни одной дощечки не уцелело! Убытков на много тысяч.

— А свитки Торы?

— О чем ты говоришь?

— Спасли ли хоть свитки Торы?

— Да ведь горело у помещика за кладбищем!

— Вот как! — широко раскрыл глаза Мордхе. Его будто с размаху сильно ударили по голове. — Так, значит…

— А ты что думал? — улыбнулся Шамай.

— Ничего. — Мордхе смутился. — Когда вы… Вчера, говорите, приехали? Что слышно в лесу?

— Отец такой же, как всегда. Ты же знаешь. А мать не переставая плачет, что бедному Мордхеле приходится жить на чужбине. У меня есть письмо для тебя, — начал он шарить в карманах. — На! Если ты нуждаешься в деньгах, скажи: я тебе дам.

— Вы мне поверите? — Мордхе вскрыл письмо, собираясь его читать, передумал и положил его в боковой карман.

— Слово твоего отца — надежный вексель. — Маленькие глазки Шафта заиграли. — Есть у тебя свободное время, Мордхе?

— А что?

— Я хочу с тобой поговорить. Но мне вскорости нужно быть в суде. Если у тебя есть время, проводи меня.

Мордхе пошел с ним. Ему было очень любопытно, что расскажет Шамай. Он, однако, тревожился за отца, который всегда не мог видеть, как плачет мать, который бегает один по лесу, ругает с досады крестьян, чувствует, что идет ко дну, что его помещик, Табецкий, уже погиб, а Шамай, Шамай Шафт, который вечно спрашивает, из чего это следует, что нужно носить белый воротничок и черные ботинки, а не наоборот — черный воротник и белые ботинки, этот Шамай, который вечно торчит в суде и каждый день у какого-нибудь помещика отнимает имение, становится хозяином…