В польских лесах - Иосиф Опатошу

Снаружи раздались голоса. Эти голоса звучали со всех сторон:

— Какая мерзость!

— Какая мерзость!

— С чужими женами!

— И под кровлей ребе!

— Нужно их уничтожить!

— Не оставить и следа!

— Саббатианцы![52]

— Настоящие саббатианцы!

— Пошел по следам деда!

— Кто?

— Даниэль!

— Он ведь из рода Эйбешюцев!

— Ты не достоин называть имя реб Йонатана, нахал!

— Какой там праведник в шубе это говорит?

— Говорят, жена липнинского резника тоже там?

— И жена реб Лейбуша из Парцева? Кошмар!

— Во всем виноват рыжий мошенник!

— Ты имеешь в виду Нахмана?

— А я утверждаю, что во всем виновата эта нахалка.

— Какая?

— Темреле!

— Варшавянка?

Мордхе видел, что уже слишком поздно бежать, и равнодушно остался сидеть, ожидая, чтобы народ ворвался внутрь.

— Выдайте нам Нахмана! — крикнул кто-то через открытое окно.

— И Даниэля!

— Грешника этого!

— И вас не тронут!

— Даниэль, дорогой, спрячься! — упрашивала мужа Душка, закутанная в его шубу. — Они могут сделать с тобой Бог знает что! Прошу тебя, Даниэль, через погреб можно пройти к дедушке… Чего ты ждешь?

Ошеломленный, Даниэль стоял и ждал, чтоб кто-нибудь взял его за руку и вывел. Вдруг появился Нахман:

— Ребе, не покидай нас!

Этого было достаточно. Испуганный Даниэль выпрямился, приказал не зажигать свечи, запер окна и двери, разрешил всем защищаться.

Народ на дворе начал бить стекла. Женщины беспомощно заломили руки и рыдали. Вскоре толпа нападавших выломала дверь, окна и стала напирать со всех сторон. Началась драка.

В суматохе Мордхе улизнул. Он пробежал весь сад, перескочил через забор и пошел вдоль Вепши.

Ему стало наконец абсолютно ясно, что хасидизм вырождается. Он видел своими глазами, как напивается целая толпа евреев. Достаточно было полуобнаженной Душки и наглой Темреле, чтобы все потеряли рассудок. Если правда, что время выдвигает Мессию, то он давно должен был прийти. Но кто знает? Возможно, Мессия уже среди нас! Миллионам надо освободиться от своего уродства, и они его узнают.

Возможно…

Чем дальше шел Мордхе по полю, тем глубже он погружался в свои мысли. Забыв, что сейчас ночь, он лелеял и освящал новое слово, несшееся из этой дали, из этой шири. Его немо напевали белая от снега земля, голые, обледеневшие деревья, похожие на хрусталь, в котором отражаются миллионы звезд. Мордхе ощущал, как нити, тянущиеся из дальних миров, соединяются в его сердце.

Небо было окутано пламенем и расстилалось далеко над полем и лесом. Зарево было похоже на светло-красную вуаль. Мордхе остановился, вспомнил о Ривкеле, о реб Менделе. Он был уверен, что двор ребе сгорит, постоял с минуту, как бы собираясь вернуться, и махнул рукой:

— Пусть горит!

Обледеневшие ветки искрились пламенем, отражавшимся в этих хрустальных стволах. Из-за стволов появлялись то птицы, то белки. Олени и зайцы выглядывали из-за каждого дерева, из-за каждого куста.

Мордхе стоял точно посреди заколдованного мира. Он расстегнул платье, снял каракулевую шапку, вдохнул в себя пепел горящих хасидских дворов, поколений и вдруг растянулся во весь рост на снегу.

Пламенеющее небо, недвижимое, стояло над ним, но в какие-то мгновения спускалось и обнимало его с неземным спокойствием. Сомнения исчезали где-то на пути между небом и землей. Его охватило чувство великой радости, и он вскочил бодрый и уверенно побежал по снежному полю.

Глава X

ШЛОМО МОЛХО

В два часа ночи Мордхе наконец вернулся домой. Тихо вошел в свою комнату, не зажигая света, разделся и сел на кровать. События, перемежаясь, проносились перед его внутренним взором, вспыхивали и угасали в памяти. Он вспомнил об отце, представил себе, как тот сидит полураздетый на кровати, читает Криас шма[53], а мать примостилась напротив, заплаканная, бледная. Невыразимое страдание точило его душу. Он подошел к окну. Снежные поля, звезды, похожие на глаза, не двигались, равнодушные, они смотрели вниз — как вчера, как третьего дня, как в прошлом году. Он пристально всмотрелся в небо, увидел среди звезд большие, ярко светящиеся, разглядел меньшие, совсем маленькие.

Он зажмурил глаза, и серебристые пылинки, как нити, стали сплетаться над звездами, потянулись вниз.

Мордхе объяла вдруг тоска по человеку: он готов был каждому встречному броситься в объятия и исповедаться. Ни с того ни с сего он подошел к кафельной печи, взял горсть пепла, посыпал себе голову и сел у дверей на полу. Из горла у него неожиданно вырвалась такая же заунывная мелодия без слов, как та, которую он в детстве слышал от дедушки, когда тот совершал полуночную молитву. Он не спрашивал себя, зачем это делает, не удивлялся, что он, Мордхе, уже давно переставший молиться, вдруг, обливаясь слезами, начал читать полуночную молитву. Он не спрашивал себя, откуда он знает наизусть молитву «Тикуней Зоар», он испытывал чувство человека, который во сне читает отрывок из Талмуда, дотоле ему неизвестный, говорит на языке, которого никогда не слыхал. И чем дальше Мордхе читал молитву, тем сильнее плакал, плакал от радости, что душа его очищается, трепетал от счастья, чувствуя близость к звездам, сыпавшим искры из неведомых миров. И радость его была так велика, она так переполняла все его существо, что его губы прошептали:

— Все правы, все! Реб Менделе, реб Иче, босой Исроэл! Все правы, все! Даниэль, Душка, Темреле! Все, все! Фелиция, Комаровский, Кагане… Все, все!..

Мордхе еще глубже погрузился в молитву, потом остановился, вспомнив, что «Тикуней Зоар» читают, когда умирает ребе. Он задумался и, усталый, уперся головой в стену.

Что тут творится? Что? Почему все рвут одежду в знак траура? Скончался ребе? Вот как… Вот он лежит! Реб Иче стоит у двери и читает «Тикуней Зоар». Ребе лежит укрытый своим белым шелковым лапсердаком. Как много света! Как много людей! Стены раздвигаются… Почему это он лежит на полу? Кто это? Босой Исроэл? Вышвырните его! Вышвырните его! Ни одна рука не поднимается на него. Босой Исроэл подходит к ребе:

— Коцкий ребе, покайся!

Ребе, укутанный в белый шелковый лапсердак, поднимается. Все разбегаются в стороны. Вслед за людьми убегают и стены. Комната становится все больше, остается только пустое пространство, и посреди этого пространства стоит растерянный Мордхе. Ребе берет его за руку, не говоря ни слова. Он топчется на месте, делает маленькие шажки, не двигаясь с места. Мордхе вздрагивает, оглядывается — они стоят у входа в пещеру. Воздух содрогается от Божественного гласа, подобного звуку рога:

— Йосеф Каро![54] Йосеф Каро!

Камень, заслонявший вход в пещеру, откатился в сторону. Изможденный человек, без рубахи, которая могла бы прикрыть его нагое тело, а только с поясом из листьев вокруг бедер, сидел у входа в пещеру и учил Тору. Обнаженный человек ни разу не обернулся, он продолжал заниматься Торой, кому-то разъяснял какую-то проблему, хотя в пещере никого не было видно. Время от времени он вздрагивал, словно посторонние взгляды ему мешали.

Заросшее волосами страшилище с ужасным лицом, похожее на какого-то удивительного зверя, выбралось из темной пещеры и тихо обратилось к Мордхе:

— Что ты дрожишь? Не надо пугаться. Я проповедник Йосеф Каро. Привыкни смотреть мне в глаза, и ты найдешь там отблеск того, что принято называть словами «жалостливый и милосердный». На тебе узелок с едой, и отправляйся в путь. Коцк — не место для тебя. Иди на восток, иди на запад, иди на север, иди на юг. Отправляйся в большой мир, к людям. А когда все пути станут тебе ясны, все люди — близки, тогда остановись у ворот Рима. А если на тебя обрушится беда… — Тут страшилище наклонилось к Мордхе. Посмотрев на него какое-то время, Мордхе застыдился: как это ему могло прийти в голову всего несколько мгновений назад, что лицо «проповедника» отвратительно? — А если на тебя обрушится беда, — повторил «проповедник» и что-то тихо прошептал Мордхе на ухо, — то этим тайным словом ты всегда сможешь меня вызвать. Иди, и да сопутствует тебе успех!

Мордхе пустился в путь. Он шел дни и ночи, проходил города и страны, языка которых он даже не понимал. Одежда на нем начала рассыпаться, от башмаков ничего не осталось, и чем сильнее он хотел прогнать из сердца отчаяние, тем глубже погружался в него. Голодный, страдающий от жажды, он тащился по безлюдной местности, искал среди камней воду, хотя бы глоток. Из-под большого камня выбивался тоненький ручеек, журча, он струился между ветвей и листьев. Мордхе пустился на шум, увидел всадника на лошади и заторопился.

— Кто это? Знакомое лицо… А, это же Кагане!..

— Хорошо, хорошо, Мордхе. Садись на моего коня, надевай мою одежду и езжай в город!