Памятное лето Сережки Зотова - Владимир Пистоленко

— Правильно. Я согласен. Вычеркнуть, — охотно поддержал Костя Жадов.

— А ты, Наташка, как думаешь? — спросил Пырьев.

— Можно и вычеркнуть, — подобревшим голосом согласилась Наташа Огородникова. — Клятва не в этом.

— Дашь такую клятву? — спросил Сергея Ваня Пырьев.

— Даю.

— На карандаш и распишись.

У Сергея чуть дрожала рука, и он необычно кривыми буквами вывел: «Сергей Зотов».

— Вот и все. А теперь по одному на стан, — приказал Ваня Пырьев. Только осторожно, чтобы никто не заметил. Давай, Копытов, гаси костер. А то скажут — нужно спать, а они костры жгут.

Огонь погас, овражек опустел.

На пути к стану Сережка подошел к Тане.

— Я сначала подумал, ты на меня сердишься, — сказал он.

— Ну тебя, какой-то несуразный. Просто зло берет. Я подумала — ты за Шариком двинул.

— Разве можно!

— А знаешь, Сережка, если бы ты и вправду оказался таким, как ребята подумали, я бы первая против тебя пошла. И конец нашей дружбе. Навсегда. Но ведь я знаю, ты совсем-совсем не такой.

Сережка помолчал.

— Тань, ты насчет пенициллина говорила — это правда?

— Вот чудак! Зачем же мне врать? У нас был. Мама и отдала. Тебя всю ночь колола Вера Николаевна. А бабка не давала. Честное слово. Она всяких стариков поназвала, молитвы над тобой какие-то читали. Как на похоронах.

«МОЛНИЯ»

«Боевой листок» вывесили ночью, рядом с листком учета соревнования. Но утром его никто не читал, потому что начали работать затемно. Зато во время завтрака все косари сгрудились у стенной газеты. Там была последняя сводка Совинформбюро, небольшая статья, призывавшая работать по-фронтовому. Доска Почета косарей второй бригады, куда вошли все, кто перевыполнял норму. Стихотворения о Зотове не было. «Боевой листок» заканчивался заметкой о том, как Сергей проспал работу. А под этой заметкой красовался рисунок, сделанный красным и синим карандашом и подписанный: «Зотов трудится». На рисунке был изображен большеголовый, толстый человек, лежащий с раскинутыми руками среди кустиков травы. У его широко открытого рта художник написал: «Хр-хр-хр-хр-хр-р».

Над рисунком долго и много хохотали. Сергей вначале покраснел и засмущался, а затем смеялся вместе с другими.

Его удивило, что в «Боевом листке» не напечатали стихов, которые вчера перед клятвой читала Наташа Огородникова. Сергей догадывался, кто автор, — конечно, Володька Селедцов. Но почему он не настоял поместить стихи в газету? Он же помогал выпускать листок. Видно, опять вступился Павел Иванович. Сам Селедцов ни за что не пожалел бы…

Когда после завтрака поехали на делянку, Сергей сказал Павлу Ивановичу:

— А вы знаете, Павел Иванович, я ночью клятву давал.

— Какую клятву? Где? — удивился Павел Иванович.

— В балочке. У костра.

И Сергей подробно рассказал о происшествии минувшей ночи.

Павел Иванович слушал рассказ Сергея и удивлялся. В одно и то же время он был внутренне горд за Ваню Пырьева и остальных своих ребят, горд тем, что они не безразличны к судьбе товарища, болеют за него душой и стараются помочь ему исправиться, но вместе с этим его немного смущало то обстоятельство, что ночное собрание было облечено в форму таинственности. А вообще — что здесь плохого? Возможно, ребятам так интереснее. Суровая романтика. Его ученики не маленькие детишки, понимают, что такое хорошо, что такое плохо. Пускай привыкают самостоятельно решать вопросы. Ошибутся, можно поправить. Но вчера не ошиблись. Нет!

— А почему же они собирались ночью? Почему уходили куда-то со стана? — спросил Павел Иванович.

— Боялись, что бригадир не разрешит, скажет: спать нужно. А другого времени нет.

— Значит, говоришь, подписал эту бумажку?

— Подписал.

— Не страшно было?

— А чего бояться?

— Как чего? — с иронической суровостью спросил Павел Иванович. — А вдруг да провалишься?

— Не провалюсь! — поняв шутку, улыбнулся Сергей.

В тот день вечером Аня прикрепила к стенке будки тетрадный лист бумаги, на котором было написано: «Молния. Привет лобогрейщикам: Павлу Ивановичу Храбрецову и Сергею Николаевичу Зотову, скосившим за день семь гектаров. Равняйтесь на них, помогайте фронту!»

Это событие безмерно обрадовало и взволновало Сережку. Ведь только о нем да о Павле Ивановиче и говорили в бригаде весь вечер. И «молнии» в бригаде еще не было, это первая.

На радостях ребята и «топили» Зотова в пруду, и «солили» на берегу. И всюду поспевала Таня.

От избытка чувств Сергей долго не мог заснуть. Это заметил Павел Иванович, что-то спросил, Сергей ответил, и пошел-покатился разговор. Павел Иванович стал рассказывать про свое детство, об учебе в школе, о товарищах и учителях. Его отец был коммунистом, организовал в Сорочинске колхоз, а кулаки убили его. Зимой тридцатого года. Из обреза.

— А у тебя отец тоже был партийный?

— Партийный.

— Вот и я слышал. Но скажу откровенно, когда увидел на столе Библию, даже удивился.

— Это Манефа Семеновна.

— При папе не было?

— Нет.

— Я сразу понял — она религиозная. И темный человек. Вот такие для религиозных деятелей — чистая находка! Религия, друг мой, темноту любит.

— А почему темноту? — поинтересовался Сергей.

— Почему? Да потому, что темный человек не в состоянии разобраться, понять всю фальшь, ложь и вред религии. Ведь религия всегда была против науки, против разных научных открытий. Сжигала ученых на кострах, устраивала им страшные пытки. Вот тебе один факт. Наши отцы завоевали Советскую власть. Так? Для чего, спрашивается, завоевали? Чтоб людям лучше жилось на земле. А ведь святоши проклинают нас, коммунистов, называют безбожниками, молят у бога нам погибели.

ДОЖДИ НАЧИНАЮТСЯ

Рано утром Петр Александрович Дьячков разбудил Лукьяна Кондратьевича:

— Вставай, бригадир, денек сегодня опасный. Пожалуй, дождик ударит, все утра роса падала, а нынче нет. Примета верная.

Бригадир тут же поднялся, прошелся босыми ногами по траве взад-вперед — росы не было.

— Да, можно ждать дождя. Ты прав. Поднимай народ, Петр Александрович.

Скоро все были на ногах. Лукьян Кондратьевич собрал копнильщиков и попросил скопнить сухое сено:

— Дождь не за горами, нужно копнить и скирдовать. В копнах ничего сену не сделается, а в валушках — сгниет.

Однако день выдался ясный, жаркий. Солнце начало нещадно палить задолго до завтрака. А когда после завтрака Павел Иванович взял в руки навильник, то чуть не выронил — так сильно накалило его солнце.

Во время обеденного перерыва кто-то посмеялся над приметами Петра Александровича.

— Вы не смейтесь — дождь будет, — обиделся старик. — Может, не сегодня, а завтра, но беспременно будет. Да и пускай идет, его сейчас вот как нужно. Хлебам на пользу и овощам тоже.

Едва после обеда начали косить, как на западе появилось небольшое беловатое облачко. Двигалось оно очень медленно. Вскоре показалось еще такое же облачко. И еще. Вот они уже касаются друг друга, сливаются в одну большую тучу с причудливыми полукруглыми очертаниями: туча все более темнеет, заволакивает край неба и медленно, тяжело плывет над степью. Туча еще очень далеко, солнце жжет по-прежнему, но уже откуда-то, словно легкое дыхание, пробегает еле заметный ветерок, и дышать становится легче. А туча ползет и ползет, уже почти вся синяя, а внизу темная до черноты. Только верхние завитки ее по краям остаются белыми. И вдруг издали донесся чуть слышный продолжительный гул — гром. А потом раскаты стали нарастать, слышаться все чаще, и вот уже по темной туче скользнула огненная изломанная нить, и почти в тот же миг где-то совсем рядом ухнуло, зарокотало. Солнце нырнуло за передний край тучи, а травы зашептались, закланялись, и волны побежали по некошеному лугу.

— Павел Иванович, глядите вон туда, вправо.

В той стороне, куда указывал кнутовищем Сергей, серой стеной двигалась дождевая завеса. Глянул на нее Павел Иванович, и ему даже почудился шум приближающегося дождя.

— Удирать надо, а то настигнет. Глядите, глядите, вон уже курганчик поливает.

— Гони на стан!

Павел Иванович выключил механизмы, и лошади крупной рысью помчали облегченную лобогрейку.

Едва успели поставить под навес лошадей и вбежать в будку, как хлынул дождь.

Дождь полил сразу, и казалось, что нет никаких дождевых капель, а будто обрушилась сверху огромная масса воды. Стоял непрерывный шум, словно где-то рядом мчался по гранитным уступам бешеный горный поток. Гром не умолкал. Он то снижался до глухого урчания, рассыпаясь в частый и сухой треск, то вдруг, как страшный взрыв, сотрясал воздух и землю, сотрясал так, что вздрагивала будка.

Петр Александрович Дьячков с самодовольной улыбкой поглядывал на всех, приглаживая свои седые усы, и уже в который раз повторял: